Недопетая песня - Страница 1

Гинко, в тот сентябрьский вечер, около семи часов, ты была на улице. Ты сидела на корточках перед домом, твоя правая рука обнимала плечи маленькой девочки.

Как ты очутилась на этой улице? Почему сидела на корточках и смотрела на поток проносившихся мимо машин?

Дом, перед которым ты сидела, был небольшой, чуть старомодный особнячок, из тех, какие часто встречаются в этом районе. Стеклянная парадная дверь. От двери до каменной ограды всего два-три шага. Пара ступенек, ведущих на улицу, сложена из того же камня, что и ограда.

Стеклянная дверь светилась, уличный фонарь, кажется, тоже горел. Но и без этого вокруг было светло. Тебя и девочку, как актеров на сцене, освещали фары проносившихся мимо машин.

Старая узкая улица в пригороде Токио. По ней обычно редко проезжают машины. Да и пешеходов здесь немного – по этой улице ходят только местные жители. Но сейчас из-за ремонта кольцевой дороги все машины, едущие из центра, сворачивают сюда.

Семь часов вечера как раз то время, когда служащие, окончив рабочий день, разъезжаются по домам. Машины идут сплошным потоком, и эта улица, превратившаяся в объездную дорогу, становится очень оживленной.

Моя машина тоже была частицей этого потока. Я, как всегда, немного нервничал и, как всегда, вздохнул с облегчением, когда до шоссе оставалось каких-нибудь двадцать метров. И тут мой взгляд совершенно случайно упал на тебя.

Ты сидела на корточках. Девочка стояла. Ваши головы находились примерно на уровне фар машины. Ты была совсем близко, метрах в трех, но меня не видела.

Вы обе смотрели в ту сторону, откуда шли машины. Неподвижные, застывшие, не обращавшие внимания на слепящий свет фар, пыль и выхлопные газы. Кажется, ничего этого для вас не существовало.

Что ж, картина довольно обычная для пригорода Токио: мать и дочь поджидают возвращающегося домой отца, ищут взглядом его машину в потоке других машин… Странным в этой картине было только одно – женщина сидит на корточках.

Я понятия не имел, что ты живешь в этом районе. Мне и в голову не приходило, что твой дом находится в каких-нибудь двадцати метрах от шоссе, по которому я ежедневно проезжаю. Если бы я это знал, я бы не мог так спокойно каждый раз здесь ездить. Я бы искал взглядом твою фигуру на тротуаре.

Эта девочка не твой ребенок. У тебя нет ребенка, во всяком случае такого большого ребенка быть не может. Уж это-то мне доподлинно известно, потому что пять лет назад я еще был твоим мужем.

Полюбив друг друга, мы поженились и свили стандартное супружеское гнездышко в одном из жилых районов Токио – в другом, не в этом районе.

Мы ужасно дорожили уютом и покоем, словно боялись как бы наше прошлое не разрушило этого уютного гнезда.

За последние пять лет я не думал, что встречу тебя, что увижу твое лицо, да еще так близко – всего в трех метрах…

Время изменило твое лицо, так же как и мое положение. Раньше ты, уверенная в своей молодости и красоте, говорила:

– Я знаю, почему ты меня любишь, – я ведь красивая…

И ты с удовольствием показывала мне свое лицо и все свое тело. Интересно, смогла бы ты повторить эти слова теперь? Тебе уже за тридцать, и ты показалась мне усталой.

Раньше ты бы не стала сидеть на корточках у дороги, в пыли, в чаду выхлопных газов. А теперь ты сидела, обняв за плечи чужую девочку и словно считая каждую проезжавшую мимо машину.

Я был от тебя всего в трех метрах, но ты меня не заметила. А у меня пропал голос, и я не смог тебя окликнуть. И не смог остановиться, зажатый спереди и сзади другими машинами.

Но, выехав на шоссе, я сразу остановился у обочины. Закурил, раздумывая, подойти к тебе или нет. Может, подойти и сказать: «Привет, Гинко! Давненько мы с тобой не видались!..»

Впрочем, скорее всего, я не только подходить к тебе, но даже и вылезать из машины не собирался.

Потому что я помнил твои слова:

«Не ищи встречи со мной. Я ведь из тех женщин, которые сбрасывают прошлое, как старое платье».

Я сидел и ничего не предпринимал. Просто вспоминал тебя…

Однажды ты рассказала:

«…Не помню, как мама подняла меня с постели, Я спала и проснулась только тогда, когда уже стояла на ногах, одетая, в защитном капюшоне, а мама тормошила меня и похлопывала по щекам.

Окно было совершенно красным, и комната была красной, и на улице что-то оглушительно ревело и выло.

– Воздушная тревога! – сказала мама. – Крепко держись за меня, не выпускай мою руку!

На спине у мамы был огромный сверток, в одной руке она, кажется, тоже что-то несла, а другой сжимала мою руку. Мы спустились вниз по лестнице. На первом этаже уже никого не было. Из-за дверей доносилась музыка – видно, кто-то забыл выключить радио. На улице не прекращался топот шагов. Мимо нашего дома шли и шли люди.

– Смотри не выпускай мою руку! – повторила мама. Мы вышли на улицу и влились в людской поток. Небо было совершенно красным. Люди шли, шли, шли без конца. Некоторые толкали впереди себя тяжело нагруженные тележки, другие – велосипеды. Когда раздавался оглушительный, сотрясающий землю вой, люди, крича что-то непонятное, ничком бросались на мостовую.

Казалось, это были какие-то другие люди, совсем не те, которых я видела изо дня в день, и мне было страшно.

Когда вой прекращался, все поднимались и бросались бежать. Теперь земля гудела от топота сотен ног. Мы с мамой тоже бежали вместе со всеми, нас толкали, мяли, швыряли из стороны в сторону.

Я без конца падала, мама, поднимая меня, каждый раз тянула за руку, рука и плечо сначала заболели, а потом онемели и стали совсем бесчувственными.

Я давным-давно начала плакать и плакала не переставая. Но когда мы вынырнули из людского потока и присели у обочины дороги, я немного успокоилась.

Мама несколько раз обтерла мое лицо пыльным полотенцем, потом вытерлась сама. У нее на голове тоже был защитный капюшон, и я видела только ее крепко сжатые губы. Не знаю, может быть, она тоже плакала.

Мимо нас шли и шли люди. Шли торопливо, тяжело и громко топая, не обращая на нас никакого внимания.

Небо, как и раньше, было совершенно красным. Вверху, куда ни глянь, растекалось багряное здрево, и я почти теряла сознание от страха.

– Мама, пойдем? – спросила я.

– Пойдем, пойдем… – ответила она, но не двинулась с места.

Мама, наверно, тоже очень устала. И не только сейчас, но и раньше – уставала постепенно, изо дня в день, ухаживая за мной, воспитывая меня без отца. Папа был на войне. Мы жили на втором этаже многоквартирного дома. Снимали комнату. У нас не было родственников, мы не могли эвакуироваться. А впрочем, никому и в голову не приходило, что наш город, такой маленький, тоже будут бомбить.

На нас никто не обращал внимания. Людской поток не прекращался. Из-за угла выходили все новые и новые люди, шли мимо, тяжело и громко топая. Я смотрела на них и думала – как хорошо, что мы сидим…»

…Ты продолжала рассказывать. Твоя память переносила тебя с обочины дороги на спину какого-то незнакомого мужчины. Мужчина шел вперед. Сначала через огороды, потом по мосту, потом мимо длинного-предлинного забора, все дальше и дальше, туда, где было темно.

…Вы с мамой жили у этого незнакомого мужчины. Первое время – в чулане, потом в доме, стоявшем на каменистом берегу реки.

Война кончилась, но твой отец не вернулся. Он превратился в горстку пепла. Когда тебе исполнилось восемнадцать лет, ты ушла из этого дома. Из дома, где твоя мать жила с новым мужем и твоими новыми братом и сестрой. Ты отправилась в Токио, но почему, ты мне не сказала.

По твоим словам, однажды ты вышла на поляну возле реки. Поляна была каменистой, меж камней пробивалась трава. Вдали виднелись горы. Дул ветер. Шумела река. И ты решила поехать в Токио…