Нечто по Хичкоку (сборник) - Страница 63

Все мои научные сведения я почерпнул из вполне благопристойного ежемесячного журнала «Спутник фермера».

Припоминаю, как тщательно я проделал всю эту кропотливую работу по дроблению и размельчению Сюзанны Бретвейт. Особенно пришлось повозиться с дроблением зубов, они при допущении оплошности могли оказаться уликой для следствия. А ее искусственно завитые кудри просто сжег на голове. Я не пожалел своих сил и времени пропустить в дальнейшем через эти же дробилки и мукомолки огромную массу безобидных костей животных, кукурузных зерен и люцерны для того, чтобы полностью уничтожить следы предшествующего помола.

Я не могу утверждать, что цыплята из партии, откормленной с добавкой в комбикорм, превращенной в муку Сюзанны Бретвейт, особенно отличались от моей обычной продукции, об этом хорошо бы спросить у Терона и других потребителей. Впрочем, не желая хвастаться, я все же могу сказать, что моя репутация птицевода очень высока, и ко мне для обмена опытом по откорму и составлению рациональных смесей постоянно приезжают фермеры из разных мест.

Вот такие дела! Все эти пикантные подробности дойдут в один прекрасный день до слуха изящного инспектора иоганнесбургской полиции Бена Либенберга, и он, возможно, захочет поднять давнюю историю, связанную с безуспешными поисками трупа пропавшей женщины на некоей ферме… Да только, что он сможет доказать? Невозможно выполнить лабораторный анализ мяса цыплят, угощавшихся рациональной смесью с добавкой Сюзанны Бретвейт, потому что они и сами были с аппетитом съедены инспектором Тероном и его друзьями, благодарными зрителями театра одного ковбоя.

Кроме того, я не такой уж простачок: я ставил условие при продаже возвращать мне кости цыплят. Публика у нас покладистая, и кости мне возвращались, тем более, что я дал удовлетворительное объяснение: я испытываю постоянную потребность в сырье для костной муки. Кстати, вот вам хорошая иллюстрация к закону великого химика Лавуазье: «Ничто не пропадает, ничто не создается вновь».

Я с удивлением иногда думаю о том большом количестве людей, ставших невольными участниками каннибальского пиршества, сотворенного моими руками. Дело в том, что откормленные Сюзанной Бретвейт куры усердно неслись, закладывая в яйца все тот же строительный материал, но там, пожалуй, счет уже шел на молекулы.

Скрупулезный инспектор Либенберг мог бы проверить куриный помет, но и в этом деле он не достиг бы результатов. Все давно уже перемешано, перелопачено, никаких вещественных доказательств у инспектора Либенберга не будет. Я не думаю, что мой литературный труд может быть принят им за официальное признание. Нельзя же арестовать какого-либо автора, любителя придумывать детективные романы только за то, что ему удалось выдумать очень удачную версию, объясняющую совершенное в действительности убийство.

Конечно, если мои мемуары прочитают в нашей деревне, то эффект может оказаться скандальным. Но я и в этом случае ничего не потеряю, а даже выиграю: уменьшится число посетителей, приходящих ко мне в гости от безделья.

Хочу сообщить довольно интересную последнюю новость: моя экономка Энн Лиссен начинает в меня влюбляться. Она окружает меня постоянной заботой и при этом стремится присутствовать возле меня. Мне, любителю сосредоточенного уединения, такие новшества абсолютно не подходят. Я обдумываю эту ситуацию и так, и сяк, и не могу прийти к удовлетворительному решению. Я не могу отчитать ее за услужливость, потому что она все делает от чистого сердца. Я не могу ее уволить, потому что у нее нет другой профессии, а у меня она справляется со своими обязанностями отлично. Уволить девушку при таких обстоятельствах? Нет, я не такой черствый человек. Я пытался настроить ее на вечерние прогулки, полезные для здоровья, она сказала, что в одиночестве гулять не любит. К сожалению, у нее нет не только друзей, но даже и знакомых. Что сказать, несчастная девица! Такую даже и оплакать некому, если не дай бог что-нибудь произойдет… Я, кажется, еще не сказал, что мои дела идут в гору. Сейчас мне понадобится очень большая партия добротно откормленных цыплят. Дело в том, что мою ферму собирается посетить президент Ассоциации фермеров-птицеводов. Тут уж нельзя будет ударить в грязь лицом.

История этой любви так же туманна и печальна, как и декорации, на фоне которых она состоялась. Декорациями можно назвать затененные арками улицы прилежащего к реке района. В этих улицах всегда безлюдно, всегда их пронизывает сырость, на них нет ни рекламных огней, ни приветливых витрин больших магазинов.

В одной из улиц этой части города, недалеко от китайского квартала, находилась прачечная, владельцем которой был китаец. У окна на втором этаже этого заведения постоянно сидела женщина восточного типа. Местные жители привыкли уже давно к тому, что день за днем, месяц за месяцем, год за годом, она сидит у этого окна, как неподвижная безмолвная кукла. Люди знали кое-что о жизни этой печальной женщины и сострадали ей.

Женщина эта была глухонемой. Она была женой хозяина прачечной, которого звали Нгу Йонгом. Как уже было сказано, она день за днем проводила свою жизнь, сидя у окна. Она смотрела на улицу, но словно бы ничего на ней не видела. Ее продолговатые восточные глаза не выдавали темную тайну, захороненную в ее душе.

Монотонность жизни этой женщины изредка нарушалась совершенно неожиданными вспышками. Она сбегала вниз, останавливалась в дверях и, конвульсивно жестикулируя, издавая громкое мычание, рвущееся из ее груди, пыталась что-то высказать. В такие моменты ее муж бросался к ней, брал ее за руку, говорил успокаивающие слова и мягко, но настойчиво отводил ее наверх.

Соседи китайца, свидетели таких сцен, сочувствовали ему, одобряли его чуткое отношение к жене, а иногда даже предлагали свою помощь.

Вот то немногое, что знали о ней люди. А вот какова была истинная ее история. Мой Тун, так звали женщину, родилась в Попларе. Ее мать была англичанкой, отец — китайцем. Рождение ее не было встречено с восторгом. Семья матери совершенно не признала девочку, семья мужа оказала помощь, достаточную ровно настолько, чтобы ребенок не умер от голода. Дело в том, что Мой Тун стала сиротой с очень малых лет. Вскоре родственники отца спровадили девочку в один из ресторанчиков китайского квартала, где она выполняла самую неблагодарную и грязную работу. В этом ресторанчике ей пришлось провести долгие годы. Дни тянулись один за другим, не побуждая Мой Тун к размышлению, не вызывая у нее каких-либо чувств, не пробуждая любознательности. Она жила жизнью рабыни, которая не подозревает, что можно жить иначе. Хотя она и была рождена родителями, принадлежавшими к различным расам, но унаследовала лишь восточную покорность судьбе, не переняв западной строптивости и свободолюбия. Она принимала мир таким, каким он был для нее. Она выросла в квартале, прилежащем к судоходной реке, населенном разношерстным бедным портовым людом. Воспитания она не получила, если не считать тот традиционный для китайской женщины набор элементарных жизненных правил, предусмотренных для самых нижних слоев общества.

Однажды поздно вечером в ресторан забрел молодой морской офицер. Он был сильно пьян. Мой Тун видела раньше этого моряка в городе. Она сразу узнала его загорелое, мужественное лицо, которое при случайных встречах в городе вызывало в ней смутное волнение. Моряк, хотя и был пьян, а, может быть, потому, что был пьян, обратил внимание на девушку. Надо признать, что Мой Тун была очень привлекательна, особую прелесть ей придавало смешение европейской оживленности с восточной сдержанностью. Молодой офицер без всяких трудностей овладел девушкой, которая отдалась ему совершенно безропотно. За этой ночью последовали другие. Мой Тун нравилась офицеру, он делал ей недорогие подарки, называл шаблонными ласковыми именами. Потом он ушел в море, а когда вернулся, то возобновил свидания. В конце концов все завершилось стандартным оперным финалом — он сообщил ей, что должен жениться на другой, и навсегда покинул этот квартал Лондона. Так же покорно, как отдалась ему в их первую ночь, приняла Мой Тун его прощальные слова.