Нечто по Хичкоку (сборник) - Страница 58

Сиприан одевался с особенной тщательностью. Он выпил большую чашку кофе и даже немного поел.

Он был готов идти за полчаса до того, как за ним пришли. Эти полчаса он проводил, расхаживая по камере и куря одну за другой сигареты. Он поглядывал иногда на пачку писем, но у него не возникло желание их прочесть, так же, как он знал, и не будет желания смотреть в лица репортеров, которых будет много в зале суда. Он отгонял все мысли о том, что произойдет, подобно тому, как он отгонял мысли о том, что произойдет вечером, на спектакле, в день премьеры. Но только сейчас это было несравненно острее.

Он старался усиленно думать о разных вещах, только бы они не относились к предстоящему. Тот запас надежды, таящийся в глубине его души, должен сохраняться нетронутым.

Сами собой его мысли направились к Чарльзу. Каждое утро он надеялся, что именно сегодня придет известие от Чарльза. И каждый раз эта надежда не сбывалась. Он послал еще одну телеграмму и написал короткое письмо, которое Фриар отправил авиапочтой. Ответа не было. Болезнь Чарльза была, очевидно, серьезной. Второе предположение, на котором Сиприан старался долго не задерживаться, чтобы не спугнуть хороший вариант, — это было предположение, что Чарльз уже прилетел в Нью-Йорк и вот-вот появится у него. Был и третий вариант, самый страшный — Чарльз умер. Когда Сиприан добрался в мыслях до этого ужасного варианта, то он ему предстал таким мрачным, что он даже переключил внимание на предстоящий судебный процесс. Вернее, он только собрался это сделать, но в этот момент пришел его сторож.

Появление полицейского обрадовало Сиприана, он спросил:

— Мы уже идем? — и направился к двери.

Полицейский покачал головой.

— Они еще не пришли. Да вы не расстраивайтесь.

Он вынул из кармана сложенный пополам желтый конверт и протянул его Сиприану.

— Это вам от господина Фриара. Он сказал, что вам будет приятно получить это сегодня.

Сиприан схватил протянутое письмо. У него сердце часто забилось, и кровь хлынула в лицо. Разорвав конверт, он вынул и расправил листок бумаги, на котором было написано:

Сиприан несколько раз прочитал телеграмму. Это было еще одно хорошее предзнаменование, может быть, даже самое хорошее.

Сиприан тщательно сложил записку и убрал ее в карман пиджака. Потом он посмотрел на полицейского, улыбнулся ему и сказал:

— Спасибо, большое спасибо.

Снова послышались шаги в коридоре. Двое полицейских, незнакомых ему, подошли к камере. Один из них раскрыл широко дверь, оглядел камеру и сказал равнодушно:

— Вы готовы?

Сиприан улыбнулся и этому полицейскому и быстро вышел в коридор. Он себя чувствовал легко, не было никакой скованности.

Совсем другим вернулся он через восемь часов обратно в камеру. Солнце уже ушло из ее стен. Темнота была за окном, темно было и в камере, скупо освещенной единственной лампочкой.

Усталое лицо Сиприана было очень бледным. Плечи его поникли, казалось, что он даже похудел, и костюм стал ему велик. Он споткнулся, входя в камеру, его поддержал под руку один из сопровождавших полицейских, сказав:

— Не расстраивайтесь.

Сиприан сел на край постели, безвольно уронив руки. Голова его была пустой, бездумной, но глаза смотрели испуганно, хотя ничего не замечали.

Конвоиры ушли, и пришел его сторож, в сопровождении врача. Сиприан не мог ничего есть. Его уложили в постель, врач дал ему успокоительную таблетку. Сиприан почти сразу заснул, и его оставили одного.

Так он пролежал почти неподвижно в течение трех часов. Действие снотворного прошло, развеялось и оцепенение тела и сознания. Сиприан начал стонать и метаться. Спустя немного он хрипло вскрикнул, пробудился и сел в постели.

Началось воспоминание. Сиприан старался отогнать мысли, но память работала без остановки. Вспомнилось все: зрительные образы смешивались с обрывками фраз, стоявшими у него в ушах. Наконец, память остановилась на облике прокурора: седые волосы, серые глаза. Сиприан снова услышал обвинительный акт, чтением которого открылся судебный процесс. Каждый пункт этого акта, каждый абзац один за другим раздевали Сиприана, обнажали его, гасили до единой все искорки надежды, которые еще могли загореться в его душе.

Все, что последовало за чтением обвинительного акта, мало что значило. Виновность Сиприана доказывалась полностью. Вещественные доказательства, показания свидетелей, вопросы, ответы — все это раскаленным железом клеймило его измотанное тело. После чтения обвинительного акта, составленного с таким знанием всех подробностей совершенного преступления и с таким пониманием, что можно было подумать, что прокурор все это видел и не просто видел, а видел глазами самого Сиприана, все уже казалось бесполезным и безнадежным…

Сиприан сидел неподвижно, глаза его смотрели, ничего не видя, как в бездонную черную пропасть.

Наступило утро, стало светло, день принес людские голоса, движение. Сиприан все это воспринимал издали, отчужденно. Он тоже совершал какие-то движения, не осознавая их, как робот. Тело его словно отделилось от разума, а разум стал чем-то, не зависящим от жизни и движений тела.

Робот оделся, поел, попил, вышел вместе с полицейским, который привел его опять в тот же зал суда и усадил на то же место, что и вчера. Робот делал все, что от него ожидали; выслушивал друзей и адвоката, отвечал, когда это было нужно, внимательно смотрел на свидетелей, слушал рассуждения заместителя прокурора, стараясь следить за ними мыслью робота, слушал ворчливое замечание председателя суда о том, что, заканчиваясь в пятницу, заседание суда продолжится утром в понедельник.

Настоящий дух Сиприана, его истинное «я», не присутствовали при этом, они уже были в аду.

Еще шестьдесят два часа робот совершал бессмысленные действия физического существования, а в это время, которое уже не измерялось мерой, истинное «я» страдало во рву, заполненном змеями.

Настал и понедельник. Робот действовал, как и должен был действовать в понедельник. Однако, когда он вышел из камеры, граница, разделяющая душу и тело, стала размываться; словно произошло что-то, заставлявшее вновь соединиться вместе бренное и вечное. Душа пыталась выяснить причину, побудившую к новому союзу. Отказ встречаться с Джоном Фриаром или Магнуссеном в эти дни перерыва в суде? Странное поведение его полицейского-сторожа, который принес ему в камеру газету и настаивал, чтобы он ее прочел? Какие-то особенные взгляды, которые бросали на него конвоиры, везшие его в автомобиле в суд?

Ему хотелось бы сохранить раскол между душой и телом… Если этот раскол нарушится, казалось ему, то все будет кончено. Но искушение становилось все сильнее, по мере того, как он приближался к зданию заседаний суда, и оно стало почти непреодолимым, когда он вошел в зал суда. Он почувствовал странную и тревожащую перемену в отношении к нему людей, чьи глаза были направлены на него.

Тоска охватила его, и его сопротивление было сломлено. Его душа снова соединилась с телом, и он снова предстал беззащитным перед окружающим миром.

Этим последним толчком был взгляд, брошенный им на лицо секретаря Магнуссена. До сих пор этот человек был постоянно угрюмым, сосредоточенным и не предвещавшим ничего хорошего. Неожиданно его лицо стало оживленным, дружеским, благодаря улыбке, озарявшей его. Когда Сиприан проходил к своему месту, эта улыбка обратилась в упор именно к нему, а руку его кто-то тайком пожал. Чей-то голос проговорил ему тихо какие-то очень важные, как это казалось, слова, но которые он не смог разобрать.

Сиприан сел на свое место. Он был очень слаб. Он не ощущал в себе совершенно никаких сил. Он поднял глаза на маленького секретаря и что-то пробормотал ему, хорошенько не отдавая себе отчета в том, что он ему хотел сказать. На морщинистом лице секретаря появилось выражение удивления, он спросил: