Нечто по Хичкоку (сборник) - Страница 1

В первый раз Огюстен Маршан заметил существование «этого» в одно прекрасное летнее утро, точнее в июньское утро 1898 года, то есть примерно через три недели после его возвращения из Праги. По своей давней привычке он сочинял стихи, уютно устроившись, в своей библиотеке в Эбетс Мединге. Одно из широких окон было раскрыто в сад. Поэт призадумался, ожидая нового наплыва вдохновения. Он заканчивал поэму «Приветствую всех неверующих». Вдохновение не спешило прийти, и Огюстен Маршан любовно оглядывал обстановку и убранство комнаты, в которых отразился его требовательный вкус. Мебель от Буля раннего периода, французская перегородочная эмаль, фаянс и фарфор японских мастеров. Поэт перевел взгляд за окно на изумрудную роскошь природы, сияющую под солнечными лучами.

Переведя взгляд обратно в помещение, Огюстен Маршан заметил, а подождав, чтобы зрение приспособилось к перемене, и точно увидел на навощенном до необходимого блеска дубовом паркете это серое скопление пуха, как ему показалось, видимо, занесенное ветерком. Оно было на полоске паркета между дорогим ковром и косяком окна.

Поэт решил обязательно поговорить с горничной, потому что в его доме, доме Огюстена Маршана, не должна допускаться небрежность, подобно тому, как не допускается небрежность в других порядочных домах.

Было время, когда поэта не приняли бы даже с самым коротким визитом в благородном обществе (теперь его принимают повсюду). Это было тогда, когда еще не вышли в свет его «Желтая книга» и «Савойя». Он жил тогда в Лондоне и писал пьесы и поэмы, приносившие ему скандальную славу в разных слоях общества. Правда, в поэтических кругах его отказывались признавать декаденты и авангардисты. Он много написал тогда, одно за другим появлялись его творения: «Королева Теодора и королева Марозия», «Ночи в Башне Нэсли», «Амор Сиприанус»…

Но когда подходил к концу девятнадцатый век, он неожиданно оказался наследником этого дома в Эбетс Мединге, благодаря смерти одного из своих кузенов. Он поселился в этом доме. Он тогда был уже в апогее своей почти всемирной известности. Родство с покойным лордом Медингом открыло ему путь в высшее общество поначалу в Вильшире. Немалую роль в перемене отношения сыграли и роскошные обеды, которыми поэт умаслил местную знать. Кроме того, при более близком с ним общении выяснилось, что манеры и поведение его в личной жизни безупречны. Возможно, он и вообще не был так беспутен и разнуздан, как это приписывала ему пущенная о нем слава.

И хотя его творения оставались такими же вызывающими, такими же безбожными и их по-прежнему надо было старательно прятать от любознательных молодых девиц, это уже не могло повредить его репутации, потому что местная знать могла и вообще не интересоваться его творчеством.

Огюстен Маршан, недавно перешагнувший через свое пятидесятилетие, прекрасно представлял себе, что такое общественное мнение графства, чтобы вести себя вызывающе по отношению к нему. Он отказался совершенно от явных поступков, достойных общественного порицания, но устроил себе отдушину в своих произведениях. Но когда он выезжал за границу, что бывало не менее двух раз каждый год, то он… впрочем это уже совсем другая история. Ни один педант общественных приличий не обладал таким нюхом, чтобы разузнать, что он делал в Варшаве, Берлине или Неаполе, кого посещал, какие слои общества, в Париже, хотя это было не так уж далеко от его родной страны. Его прежняя репутация «порочного человека» ослабевала с каждым днем.

Манеры Огюстена Маршана были безупречны, временами (но не постоянно) он проявлял тонкий и острый ум, он сохранил свои гиацинтовые кудри (прибегая теперь к красителям), носил бархатные куртки элегантного покроя, галстук-бант он завязывал очень точно (поэтическая небрежность, сдержанная аккуратностью светского человека) и не имел никаких компрометирующих секретов, если не считать тщательно хранимую уже двадцать пять лет тайну, заключающуюся в сокрытии своего истинного имени, полученного при крещении, — он не был крещен Огюстеном. Август и Огюстен — эти имена разделены пропастью! Он перешел через эту пропасть, и его французские поэмы (которые он контрабандным путем привез на свою родину) были подписаны Огюстеном Лемаршаном.

Оторвавшись от созерцания вещественного доказательства небрежности своей горничной, Огюстен Маршан перевел взгляд на рубин, украшающий кончик его золотого карандаша, инструмента для поэтического творчества. Взгляд, устремленный на рубин, стал сосредоточенным и задумчивым. Его издатели, Россель и Ксард, собирались выпустить в роскошном издании «Королеву Теодору и королеву Марозию» с иллюстрациями молодого, еще неизвестного художника, с условием, что они не будут слишком смелыми. Это будет элитарное издание с ограниченным тиражом. Мысли об этом издании перебросили Огюстена Маршана опять в Прагу. Он улыбнулся улыбкой гурмана, адресующего улыбку себе самому при виде бутылки с хорошим вином, и подумал: «Если бы все эти фарисеи с тупыми головами, которые живут в окрестностях Эбетс Мединга, только узнали об этом!» К счастью, эти ревнители британской морали редко отваживаются высунуть нос за пределы своего края.

Постепенно мысли Огюстена Маршана вернулись к его поэме. Он вертел в пухленьких пальцах золотой карандаш, сравнивая достоинства различных вариантов очередной строчки стихов.

Огюстен Маршан не был сторонником открытых окон, только летом он допускал такое проветривание помещения. Но даже и летом, если было открыто окно, он, устраиваясь для работы на канапе, заботливо укутывал ноги дорогим индийским сари из чистого шелка розового цвета. Концы сари опускались на паркет, и, случайно бросив взгляд в сторону той полоски паркета между ковром и косяком окна, Огюстен Маршан с удивлением и досадой увидел, что, это серое, что он принял за скопление пуха, видимо, подгоняемое легким сквозняком, достигло конца сари, лежавшего на паркете, и уже начало перебираться на шелковую ткань.

Поэт протянул руку к серебряному колокольчику, находившемуся на столике рядом с канапе. Летний ветерок, залетающий из сада, наверное был более сильным, чем ему показалось вначале. Это грозило простудой, что для Огюстена Маршана было равносильно эпидемии чумы. Однако, присмотревшись внимательнее, поэт увидел, что перемещение темного пятна (размер которого можно было сравнить с размером старинной медной монеты) можно объяснить не внешними, а внутренними силами самого пятна. Оно, несомненно, «забиралось» как какое-то отвратительное насекомое или большой мохнатый паук с очень короткими лапками. Огюстен Маршан соскочил с диванчика и сильно встряхнул сари. Непрошеное мохнатое существо пропало. Ясно, что ему удалось стряхнуть эту гадость на паркет, и она где-то там притаилась. Все это было так неприятно, что поэт решил перейти работать в оранжерею, а в библиотеке должны будут провести основательную уборку.

Если бы это происшествие не изгнало поэта из библиотеки, он не узнал бы, как хорошо было на улице. Легкие ветви акаций еле заметно покачивались около мраморного бассейна, украшенного группой морских нимф. Зеленый ковер лужайки радовал глаз, и сами собой в голову Огюстена Маршана приходили строчки из стихов Верлена.

Однако, когда он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на морских нимф, он увидел маленький темно-коричневый предмет величиной с монету, который быстро приближался к нему, скользя по поверхности газона.

Дальнейшее происходило очень быстро и словно не зависело от воли и сознания Огюстена Маршана. Он не заметил и сам, как оказался на бортике бассейна рядом с морскими нимфами. В кулаке он сжимал что-то мягкое, как пух. Преодолевая нестерпимое отвращение, он окунул руку в воду, разжал пальцы, и журчащая струя унесла прочь то, что он выпустил из руки.