Небо истребителя - Страница 3
– Атакуем в лоб, огонь по моей команде.
Летим навстречу врагу. Ведомые словно прилипли к моим крыльям. Если хорошо прицелиться, то и их трассы найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота, из-за моей ошибки погибнут и они.
Держу небольшую скорость, но сближение идет быстро. Ведущий «хейнкель» в перекрестии прицела.
– Огонь!
Пучок красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся к ведущему бомбардировщику. Он как-то внезапно вырос в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза. А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят рядом. Разворачиваемся для повторной атаки. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, другой, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. На место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя и расстроилась, но снова приняла плотный боевой порядок.
Чувствую, что дрожу от собственной беспомощности и ненависти к врагу. У нас фактически осталось одно оружие – таран. Известно, что дружба проверяется в беде, смелость – в бою, а мудрость – в гневе. Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой, которая упрямо заставляет управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни.
Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум – источник верных решений. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не только сам не способен до конца выполнить свой долг, но и помешает это сделать другим.
Снова разворачиваемся навстречу врагу. Бросаю взгляд на ведомых. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт. Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе. На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боеприпасы кончились. Впрочем, они и не нужны. В такие мгновения оружие бессильно. Направляю «як» на бомбардировщик с таким расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, на это рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах.
«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению. Но удара не последовало. Бомбардировщики дрогнули. Первая девятка разметалась по небу.
Есть ли работа труднее, чем бой? Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Я часто слышал от летчиков, что иногда приходится воевать только одними нервами, но только теперь понял справедливость этих слов. Выключив мотор, я почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк. В этом бою наши нервы оказались крепче фашистской стали.
Заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев заклокотал во мне.
– Трибунал будет судить тебя! Мало того что сам сбежал – звено увел?
– Еще неизвестно, кого будут судить. Вы атаковали своих бомбардировщиков!
Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой и я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Перед глазами опять встала армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Противника в небе определяешь не только по контурам, но и по поведению. Эти бомбардировщики, побросав бомбы, поспешно начали разворачиваться на запад, а не пошли на нашу территорию. Значит, ошибки не было. Страх начал проходить.
– Почему по радио ничего не передал? – спросил я Алексея Карнаухова.
– Передатчик отказал.
– Почему не сделал попытки предупредить нас эволюциями самолета?
– Боялся, что мои ведомые начнут вам помогать, поэтому и увел их.
Как он логичен в суждениях. Что это – умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение?
После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия.
Вскоре Алексей Карнаухов искупил свою вину, совершив таран в воздухе.
На другой день жарко палило солнце. За три часа крутого подъема к вершине Ай-Петри я выдохся. Во время войны мне, знавшему только аэродром и фронтовое небо, не приходилось столь долго ходить, тем более в гору. Но признаться в усталости я не хотел. Стал только молчаливым и под видом вытряхивания мусора из тапочек то и дело останавливался. Зато у Амет-Хана не было видно никаких признаков усталости. Он шел по дороге детства и с увлечением вспоминал, как еще малышом вместе о отцом на коне скакал по этим горам и ущельям, а позднее со сверстниками устраивал здесь военные баталии, играя в чапаевцев.
– Больше не могу, – тяжело выдохнула моя жена и буквально рухнула на землю в тень кизилового куста. – Уморили вы меня, герои. Я же первый раз в горах.
Я тоже устала, прижимаясь к матери, сказала дочь.
– И правда, Амет-Хан, загнал ты нас. Давайте отдохнем! – я решительно опустился на землю.
– Ну не изувер ли! – выругал себя Амет-Хан. – Забыл, что вы не горцы.
– Ты на фронте уставал когда-нибудь от полетов? – спросил я.
– Нет, дорогой. Наоборот, я плохо себя чувствовал, когда долго не летал. Голова как-то начинала тупеть и мышцы вянуть. Даже спалось плохо.
– Посидите с нами, – предложила ему Валя.
– Минуточку, сейчас я вам наберу фруктов. Дикие. Они кислые, но в них много соку. Усталость сразу улетучится.
Вскоре он пришел с полными карманами груш и яблок. Мы не столько их ели, сколько высасывали сок: хотелось пить. Жена и дочка восторгались природой, ее щедростью, красотой и доступностью. Они впервые были в Крыму. Валя, глядя на Амет-Хана, спросила:
– Вы здесь все знаете, все вам знакомо, и вы какой-то бесстрашный. Это, наверное, у вас с детства?
– В детстве был глупеньким, не понимал опасности. – Он вскочил. – А знаете, где поумнел? Пойдемте покажу. Минут двадцать до вершины.
– Отдохнем еще, – взмолилась Валя. – Ну хоть минут пяток!
– Виноват, – Амет-Хан поднял руки и сам сел.
– Как это ты сумел сразу поумнеть? – спросил я.
– Да, сразу. За какой-то миг. Сейчас на макушке горы вы увидите то место, где я понял, что такое жизнь.
После отдыха мы забрались на Ай-Петри. Под нами лежало необозримое море, и казалось, что на горизонте оно выше нас.
– Вот это да! – Глаза Вали блестели восхищением. Белое платье развевалось на ветру. Она глядела на море, горы и небо. – Перед такой красотой и величием сама душа поет!
– Не у всех, – вмешался Амет-Хан. – Я вчера взобрался сюда с одним отдыхающим. Кандидат наук. Так в первую очередь он плюнул отсюда вниз.
Из-под обрыва Ай-Петри вылетел орел. Очевидно, он не ожидал встретить людей и переворотом скрылся вниз. Амет-Хан показал на него рукой:
– Вот кто из меня выбил ребячье бесстрашие.
Мы повернулись к нему.
– Не говори загадками, рассказывай, – попросил я.
– Идите сюда, – Амет-Хан приблизился к обрыву горы. Мы последовали за ним, но тут же попятились назад.
– Ой, да там пропасть! – Валя побледнела.
– Страшно? – спросил Амет-Хан. – Подойдите поближе и еще раз взгляните.
Я взял Валю за руку и подвел к обрыву. Чуть ниже вдоль обрыва тянулась неширокая каменная терраса.
– Вот она меня и спасла, – начал Амет-Хан.