Не жди моих слез - Страница 79

— Ни то, ни другое. Анджей для меня умер. Я уже отслужила по нему в душе заупокойную мессу.

— А ты случайно не догадываешься, с кем Герман мог быть в Риге? Может, снова с этой самой Анжелой? Правда, Наталья Ивановна утверждает, что она наконец вышла замуж.

— Почти уверена, что на этот раз он был один. Разумеется, у меня нет никаких доказательств — только интуиция. По крайней мере я бы многое отдала за то, чтобы он был в Риге один.

— Тебе-то что за разница? Правда, он любил тебя какой-то странной любовью.

— Любовь не может быть странной. То, что ты подразумеваешь под этим понятием, я назвала бы тоской по совершенству.

Остаток вечера я мыла посуду и варила пришедшим на поминки крепкий черный кофе.

Знаю, Ирка мою затяжную хандру считала притворством. Знаю, Наталья Ивановна страдала еще и из-за того, что я, а не Ирка, носила траур по усопшему. Мне очень к лицу черное. Ну а Ирка в моих глазах лишь выиграла, что не строила из себя безутешную вдову. Она, вероятно, и чувствовала бы безутешность и страх перед будущим, не появись на горизонте Максим. У меня же в тот период никого не было.

Совет № 8

ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ

Тот вечер мог бы стать нашим, если бы… Если бы ты уже тогда, а не задним числом знал, что ни с кем тебе не будет так хорошо, как со мной. Ты же, отталкиваясь от нашего счастья, надеялся где-то в неведомых высях получить еще больше.

Помнишь, мы сидели под деревом: ты в шезлонге, я — у твоих ног на маленькой скамеечке. Я читала тебе вслух сказки братьев Гримм. Сказки — твой каприз, утонченное лакомство счастливого человека, у которого есть все, кроме детства. Ты был опустошен, пресыщен нашими ласками — ты доводил себя до исступления, придавая такое огромное значение физической стороне любви, мне иной раз от этого становилось не по себе. «А если, — думала я, — если мое тело постареет, утратит гибкость, красоту, ты уже не будешь так рваться ко мне? Может, вообще не захочешь со мной встречаться?» Это ужасно, что я все время думаю о будущем и о том месте, какое буду занимать там в твоей жизни. Тебе очень хотелось на рыбалку, но ты отказался от нее, чтобы побыть со мной. Ты сказал об этом вскользь, но я почувствовала себя виноватой, оттого и держалась неестественно — то заискивающе, то развязно. А вечер, с поздним снегом, ранним закатом и звучащей отовсюду музыкой мог на самом деле стать изумительным. (Он стал, стал — в твоих и моих воспоминаниях.) Потом ты потребовал вина, хотя давно знаешь, что оно притупляет радость общения душ, — ты как будто делал мне назло, хотя я отказываюсь в это верить. Мы пили его прямо из бутылки: кислое, мутное, оба тела делающее похотливыми, обе души — глухими. Потом за окном всю ночь шуршал и вздыхал снег, можно было затопить камин и очутиться вне времени, вернее — в сказочном. Почему я не затопила его вопреки твоему (такому категорическому) запрету? Ведь я давно мечтала, что буду сидеть с тобой возле горящего камина, ты будешь гладить мои руки и время от времени меня целовать. Вместо этого мы лежали в кромешной тьме и говорили, говорили о постороннем. Увы, я, будучи помимо всего прочего «интеллектуальной женщиной», очень подхожу для роли исповедника, советчика, рассеивателя сомнений и даже — восхвалителя. Понимаю, понимаю — все это необходимо любому человеку, тебе особенно. Но почему, почему в ту ночь я не затопила камин?..

Спихнул дела, среди них важные, летел сломя голову побыть с тобой. Невероятно, но с этой нашей встречей я связывал особые надежды. Не могу сказать на что — конкретное не подразумевалось. Ты выбежала навстречу: в легкой кофточке, с жаркими, как два огня, щеками. Ты хотела меня каждой клеткой — я угадывал это безошибочно, хоть ты и пыталась во что бы то ни стало скрыть от меня это желание. Мудрая женской наивностью, а в общем-то настоящая глупышка. Я схожу с ума от твоей кожи, волос, запаха твоего тела. Перестаю соображать — настоящая амнезия сознания. А когда прихожу в себя, мир корежит злая гримаса, судорога отчаяния. Кто-то нашептывает мне: «Подчинился женщине. Отдался ей. Растворился в ней. Она тобой верховодит». И я делаю отчаянные попытки восстановить утраченное равновесие. Ты ни в чем не виновата — ты ведешь себя так, как хочешь, как чувствуешь. Нас отличает то, что в тебе нет ни капли страха подчиниться всецело мне. Как я тебе в этом завидую. Но ты не лишена и гордого тщеславия: вижу это по твоим лучащимся глазам, уверенным движениям, слышу в переливчатых интонациях твоего бархатного голоса. И делаю над собой усилие, чтобы снова не раствориться в тебе. Ведь тогда — прощайте мои замыслы, амбиции, покой. Одним словом, прощай карьера. Да, я очень тщеславен, но, стань я иным, ты первая бросила бы в меня камень.

Вино помогает обрести под ногами почву, вино все расставляет на свои места. Ты — источник наслаждения, забава, сладкая греза. Будем же забавляться, пока есть такая возможность, тем более что это нравится нам обоим. Мало сказать нравится — приносит счастье. Разумеется, настоящее счастье — что-то иное, но для того, чтобы его достичь, придется приложить уйму сил. У меня нет лишних сил, все мои силы должны быть направлены на одно. Тем более что и ты, и я — мы слишком умны для того, чтобы связать друг с другом надежды на счастье. Нас ждет неминуемое фиаско. Разреши я тебе в ту ночь затопить камин, посади к себе на колени, чтобы молча, под треск поленьев и шепот мокрого снега за окном наслаждаться тихой близостью друг друга, мы тут же, может, и потерпели бы его. Темнота помогла избежать этого…

— Снег напомнил мне детство, елку, мамины ласки.

— А мне почему-то пришло в голову, что снег в конце апреля — это память о первой любви.

Мне так хотелось сказать тебе об этом, и я сказала. Ты промолчал. Ты сделал вид, что не слышал.

Молола за завтраком всякую ерунду. У нас слишком мало времени, чтоб говорить о постороннем.

Мне казалось, образ первой любви слился во мне с тобой. Мне на самом деле так казалось. И все вдруг встало на свои места. Я даже поверила в возможность нашего счастья. А ты вдруг сделался серьезен, даже суров, но я старалась изо всех сил не обращать на это внимания — мне так хотелось нашего счастья.

Я знал, у тебя до меня было что-то большое и сильное. Но я верил: то, что ты испытываешь ко мне, не похоже ни на что предыдущее. Зачем было доказывать обратное?

И ты вдруг заговорил — вульгарно, пошло, — о своих женщинах. Я не ревную тебя к ним — они и я… Да это просто смешно. Но зачем было говорить обо всем этом открытым текстом, словно ты сидел в пьяной мужской компании? Я делала вид, что мне плевать. Когда мы очутились в постели, я почувствовала себя панельной шлюхой.

Для тебя жизнь — игра. Не хочу быть банальным, но знай — для меня она от рождения была и останется борьбой за существование. Все, что я имею, я добился сам, своими руками, головой, талантом. Без всяких компромиссов с судьбой. Да, я боюсь потерять то, что у меня есть: дом, семью, работу. И покой. Прежде всего — покой. От тебя так часто веет беспокойством, которое будоражит мое воображение, заставляет меня видеть наслаждение — особенное, пряное наслаждение — в хрупкости нашего бытия. Но для того, чтобы воссоздавать эту хрупкость в красках ли, в звуках, в словах, нужна устойчивость. По-нынешнему — стабильность. Не люблю это слово, это состояние, но, увы, разглядеть перо жар-птицы можно лишь дома, под лампочкой на письменном столе.

Ты помнишь, как мы обедали при свечах, за окном было сумрачно и тревожно от метели? В стакане на столе вздрагивали от каждого нашего движения три подснежника, которые я нашла утром возле крыльца. Помнишь, ты сказал, что счастье ценно лишь тогда, когда оно — миг. Когда знаешь, что его легко потерять навсегда. Мне стало очень больно. Не от того, что это неправда, а от того, что эту правду сказал ты. Я улыбнулась, я подыграла тебе. Я сказала: «Счастья на свете не бывает вообще. Счастье — сплошная выдумка. Снег в конце апреля. Завтра утром вместо него будут моря разливанные». Увы, мое предсказание сбылось. Мне же так хотелось сугробов, мороза, чтоб изо рта теплыми клубами валил живой пар. Наш с тобой пар. «Ты оказалась права, — мрачно констатировал ты, глянув утром из окна на пир весны. — Женщина, ты оказалась права».