Не жалею, не зову, не плачу... - Страница 9

сделала, и очень легко – депутат Верховного Совета Казахской ССР, большевичка с

1919 года, сражалась в отрядах ЧОНа, громила басмачей, кулаков, всякую нечисть,

громила-громила, только хотела передохнуть, а тут и я появился. «Путаясь в соплях,

вошёл мальчик».

Что мне делать сейчас, кто скажет? Хорошо было ходить на общие. Киркой

помахал, тачку покатал, баланды поел – и в лагерь, поужинал – и спать. Не мытарит

тебя никто и ничто, от усталости в душе пусто, хоть шаром покати. Зека спит, срок

идёт, и нет никаких проблем. А пока зека не спят, надо зайти к Феферу в колонну,

где 58-я.

5

Александр Семёнович сидел уже второй срок. Сначала его судили вместе с

маршалами и комбригами, хотя он был не военным, а молодым учёным-

металлургом. Лагерь его не исправил, в войну Феферу добавили ещё десять (за

отзыв о нашем отступлении до Волги). Сейчас он заправлял лабораторией на БОФе

и жил во второй колонне в отдельной кабинке со Спиваковым, инженером из

Москвы. Захожу, у них жарко, душно, хотя форточка настежь, печка общая с

бараком. Сидят в нижних рубахах, как в бане, и играют в шахматы, причём оба с

повязкой на левом глазу. – «Женя, салют, где ты пропадаешь! – закричал Фефер. –

Сядь, пожалуйста, проиграй этому чудаку партию, Богом прошу!» – Александр

Семёнович снял повязку из полотенца обеими руками, как снимают шлем

фехтовальщики.

Спиваков кривой, на глазу у него чёрный лепесток на шнурке, вид как у

адмирала Нельсона. В зависимости от настроения он говорил, что глаз выбили на

следствии, в другом случае – на войне, в третьем – он сам выбил глаз следователю,

о чём известно всей Лубянке, не такой он слабак, чтобы какие-то церберы лишали

его органа зрения. Внешне он сморчок сморчком, но действительно злой, такому уж

если выбивать, так сразу оба глаза. Он филолог-литературовед, но выдаёт себя за

инженера-нормировщика, и у него получается. В тюремной камере он всех

обыгрывал в шахматы, но Феферу, как правило, проигрывал, пока не нашёл

причину – одним глазом нельзя сразу окинуть взором всю ситуацию но доске,

поэтому партнёр должен занять равное положение. Фефер вынужден был всякий раз

надевать повязку, но Спивакову это не помогало, и он злился вдвойне, находя новые

и новые причины своего поражения: «Ты нажрался чесноку, жидовская морда! –

кричал он на Фефера. – Не дыши на меня, я вынужден задницей смотреть на

фигуры». Если Фефер отказывался играть, Спиваков изводил его, канючил, мог

заплакать. Шахматами он отгораживался от печальной действительности, забывал

про лагерь, про свои двенадцать лет впереди. Когда я увидел, как два циклопа сидят

лоб в лоб за шахматами, я воспрянул духом – смотри, вот люди, вынесли куда

больше твоего, однако сидят и играют. «Я таких гроссмейстеров, как Фефер, видал

в белых тапочках, – сказал Спиваков. – Если играть на интерес, я его без штанов

оставлю, век свободы не видать!» – «Старый ты сифилитик, мне прислали «Огонёк»

за два месяца, «Литературку», дай возможность почитать прессу». – «Читай вслух,

пидарас! – приказал Спиваков. – И выговаривай букву «рэ».

Такая у них любовь. Добавить чего-нибудь к россыпям лагерного глумления

мне было нечего, я достал носовой платок, молча перевязал один глаз и сделал ход

Е-2 – Е-4. Фефер пересел на свой топчан, зашуршал газетами и запел: «Приморили,

падлы, примори-и-ли…» Спиваков хоть и блажил, но за доской следил зорко, а я не

мог сосредоточиться и начал быстро проигрывать. Тем не менее, он начал меня

хвалить гекзаметром: – «О, юноша бодрый и жизнью вполне довольный, у вас

стратегическое мышление, вы думаете вперёд ходов на десять, верно я говорю?» –

Чем больше я давал зевака, тем выше ставил он мои способности.

«Если будет что-нибудь про Казахстан, – попросил я, – не пропустите,

Александр Семёнович». – «У них там единственное приличное место, – Карлаг», –

сказал Спиваков и срубил у меня фигуру.

Фефер начал политинформацию: «Назым Хикмет вернулся из Болгарии, где

видел портреты Сталина на каждой стене, слова Сталина в каждой книге, любовь к

Сталину в каждом сердце». – «Он порядочный человек,– решил Спиваков. – Хотя и

турок. Он везде видит того, кто его вызволил из тюряги. Меня бы так». – «Цветное

фото в «Огоньке» – продолжал Фефер – На горе вблизи Улан-Батора из камня

надпись: «Да здравствует великий Сталин». – «Избавь меня от своего холопского

восторга!» – закричал Спиваков.

Я смеялся, без меня они сидели бы и сопели угрюмо и сосредоточенно, а тут

появился зритель и возможность почитать газеты.

«Женя, твой земляк в «Литературке», Мухтар Ауэзов: «Некоторые

товарищи доказывают, что казахский литературный язык оформился в недрах

одного только Северо-Восточного Казахстана, где протекала творческая жизнь

Алтынсарина и Абая. Но это ошибочная точка зрения, будто язык районов Алатау и

Сырдарьи только диалекты». Ты что-нибудь понимаешь?» – «Всё понятно,

Александр Семёнович, Казахстан великая страна, пять Франций как минимум. Язык

восточных жителей отличается от языка южных, они спорят, и Ауэзов старается

объединить казахов. Он родственник Абая, просветителя на уровне Вольтера или

Дидро». – «Скажи-и-те, пожалуйста-а, – пропел Спиваков тонким голосом. – Шах!

– и шандарахнул по доске так, что в ушах зазвенело. – Кончайте, мать-перемать,

нацменский заговор!»

«На открытом собрании Союза советских писателей обсуждалась статья в

«Правде», – продолжал Фефер. – Под каким названием, Спиваков?» – «Против

жидов в нашей литературе». – «Конгениально: «Против рецидивов

антипатриотических взглядов в литературной критике». Главный редактор «Нового

мира» Твардовский полностью признал свою вину в опубликовании вредной статьи

Гурвича, разоблачённого космополита. Он утверждает в своей идейно порочной

статье, что великая русская литература прошлого не создала образов героев,

обладающих силой положительного примера. Критик Гурвич видит такой пример в

романе Ажаева «Далеко от Москвы» и ставит его выше всей русской литературы». –

«Это не тот Гурвич, который прибыл вчера этапом с Новосибирской пересылки?» –

«Прибыл не Гурвич, а Рабинович, – уточнил Фефер, – и не этапом, а в мягком

вагоне, и не зеком, а главным маркшейдером».

Спиваков вдохновенно влепил мне мат и быстро начал расставлять фигуры на

доске, давая знать, что матч продолжается: «У вас, юноша, есть мышление, только

не хватает теории, вы заходите сюда каждый день, я вас научу, вы не пропадёте с

шахматами ни в тюрьме, ни за проволокой».

«А вот снова земляки Ботвинника из санчасти, – продолжал Александр

Семёнович. – Некий Павел Кузнецов подверг резкой критике бюро национальных

комиссий за то, что оно не обратило внимания на статью в «Правде»,

разоблачающую реакционную сущность душителя народа Кенесары Касымова. «И

казахи вымирали, и киргизы вымирали, а потом договорились, хана-беркута

поймали…» Дальше читать?» – «Дальше ты лучше нам спой!» – Спиваков взмахнул

рукой до потолка и со стуком объявил мне шах. А Фефер запел, отставив «Огонёк»

на вытянутую руку и глядя в него как в партитуру: «Заканчивается-а первый го-о-д

второй половины-ы двадцатого столетий-йя, – и дальше скороговоркой, – которое

будущие историки несомненно назовут веком коммунизма».

Молодцы мужики, надо мне научиться у них дурачиться. «Позвольте от Азии

перейти к Европе, – сказал Фефер. – Французские лакеи американских

поджигателей войны выпустили на экраны Парижа провокационный фильм

«Грязные руки», состряпанный по сценарию реакционного писателя Сартра. Вы

знакомы с Сартром, зека Спиваков?» – Спиваков поставил мне мат, обозвал Фефера