Не жалею, не зову, не плачу... - Страница 7

скорее бы он, чёрт подери, освобождался.

Большинство операций были благополучные, но я беру именно те, которые

резко осложняли наше простое житьё-бытьё. Куда проще – кормят, поят, одевают,

обувают, охраняют, проверяют, чтобы ты не потерялся, и ещё работу дают, – вот так

все люди будут жить при коммунизме. Но иногда простая жизнь осложняется. Ехал

хлеборез Ерохин на телеге, как обычно вёз булки из пекарни в Ольгином логу, он

уже бесконвойный, оставалось тринадцать дней, въехал на территорию лагеря,

миновала телега штаб, а тут подбежал хмырь и ударил хлебореза ножом, без слов,

молча. Ерохин не ожидал и всё-таки увернулся, подставил плечо, иначе нож угодил

бы в сердце. Удар был сильным, с намерением припороть. Возможно, Ерохина

проиграли, он отказался уступить хлебное место тому, кому надо. Или не выполнил

заказ блатных, не провёз водку, одним словом, нарушил шариат – сам погибай, а

блатных выручай. Подробности пока неизвестны, но в общем чем-то парень на меня

похож. Шибко честный и сам по себе. Доставили его к нам на телеге вместе с

хлебной будкой. Глубоко пронзена дельтовидная мышца левого плеча, сильное

кровотечение, но рана не опасная, ни один жизненно важный орган не задет. Задача

простая – дать оглушающий наркоз, рауш, у нас есть ампулы с хлорэтилом,

перевязать порезанный сосуд, наложить кожные швы, можно скобки, повязку, и всё.

Но дело было уже вечером. Зазирная ушла и унесла ключи, Пульников наложил

давящую повязку. А на утреннем обходе я своим глазам не поверил – рука раздулась

как бревно, пальцы превратились в култышки, ногти заплыли, страшно смотреть.

Неожиданный, необъяснимый отёк. Перемирие с хирургом удерживало меня в

рамках, но всё же какого чёрта, почему не вызвали вчера Зазирную? Филипп уже

был в трансе, на свободе, не мог вникать в больничные заботы, лучше бы ему уйти

сейчас в баню куда-нибудь, в хвоеварку. Подняли Ерохину руку на подставку, чтобы

улучшить венозный отток, собрали консилиум – Бондарь, Вериго, Светлана

Самойловна, начальница стационара Глухова, Пульников и я, – что мы имеем?

Колото-резаная рана, значительный травматический отёк и уже начальные признаки

гангрены.

Бондарь всегда с улыбочкой, ямочки на щеках, румяный, чистенький, ему в

детсаде работать, предложил взять на операционный стол немедленно, сделать

ревизию раны, найти порезанный сосуд и перевязать. Пульников упёрся: начнём

убирать гематому, удалим тромбы, будет кровопотеря, а консервированной крови

нет. Пульникова понять можно, ему осталась неделя, а Ерохину – две недели, как в

сказке, может, и хлеборез считал дни, и вот досчитался.

«Надо брать на стол, – решила Глухова – Я сама буду ассистировать. Филипп

Филимонович, у вас ещё и старик во второй палате с ущемлённой грыжей. Вы уже

совсем крылья опустили, поработайте каких-то несколько дней». – Хирург вяло

махнул рукой, согласился, пошли в операционную. Зазирная, кстати говоря,

заболела, лежит дома с высокой температурой, послали к ней за ключами, и Глухова

велела мне готовить инструментарий и биксы со стерильным материалом.

Помыли руки, начали. Первым взяли на стол старика с грыжей. Глухова сама

начала – и новокаин колола, и разрез сама сделала. Пульников ей подсказывал, я

подавал инструменты, всё чётко, без паники. Глухова взбудоражена, довольна – сама

оперирует, мычать стала мотивчик под маской, и только грыжевые ворота зашивал

сам Пульников, ответственный момент. Закончили довольно быстро, подняли

старика со стола, халат накинули, и он мелкими шажками, держась руками за живот,

сам вышел из операционной. Взяли на стол хлебореза. Сняли повязку, сняли скобки,

Пульников пинцетом начал убирать гематому, отделил чёрный сгусток, и тут же

хлестанула кровь, да так сильно, сразу красная россыпь на потолке. Ясно – артерия

брахиалис.

«Зажим! Тампон! – хирург промокает, а кровь бьёт, он клацает зажимом,

клацает, не может прихватить, и Глухова тычется, кое-как наложили тампонаду.

Пульников полез дальше убирать гематому, и опять хлестануло. Я уже не тампоны

сую хирургу, а салфетки стерильные, полотенце. – «Много крови! – невольно

вырвалось у меня. – Будто из аорты хлещет». Ерохин застонал. Добавили

новокаина. – «Ничего, бабы в гинекологии всю кровь теряют и за неделю

восстанавливают, – сказал Пульников. – Заживёт как на собаке. – Он нашёл сосуд,

крепко перехватил зажимом. – Ты меня слышишь, Ерохин? Эй, друг Ерохин,

слышишь?» Он не отвечал, и нос уже заострился.

«Щеголихин, идите на моё место! А я встану за инструменты». – Глухова

повернулась от операционного стола, тяжёлым бедром зацепила мой столик так, что

зазвенело всё. Я быстро шагнул на её место с ощущением, что уже поздно, что-то

уже стряслось и, пожалуй, непоправимое. А тут как раз открылась дверь

операционной, и возник тот старик с грыжей, руки на животе. Христос воскрес. –

«Доктор, а куда мне идти?» – он всё ещё был под действием пантопона, блукал по

коридору, рад был, что жив остался, его в палате пугали вчера, что обязательно

зарежут. – «На свободу иди, дед, прямиком!» – крикнул ему весёлый не по

обстановке Пульников. Картина вышла нелепая, нехирургическая, вообще не

медицинская. Неожиданно взвизгнула Глухова и зашлась в мелком хохоте, замахала

руками, не могла себя удержать, у неё полились слёзы, истерика самая натуральная.

Пульников заорал санитару, чтобы тот позвал кого-нибудь из персонала, быстро!

Тот затопал по коридору, появилась Светлана Самойловна, в руке ватка с

нашатырным спиртом, сразу дала начальнице стационара понюхать, потом к

Ерохину, он не отвечал, пульса не было, зрачковый рефлекс отсутствовал. – «У него

шок»,– сказала Светлана Самойловна.

Ясно мне, от потери крови. Сделали адреналин, кофеин, подняли ему ноги

кверху, туго обмотали резиновыми бинтами от пяток до ягодиц, чтобы улучшить

кровоток к сердцу, камфору ввели, кордиамин – нет пульса. Лицо белое, глаза впали,

видно, что уже всё, амба. Освободился.

Пульникову оставалось до свободы семь дней. Можно было не спать, не есть,

не пить, и дождаться. В отказчики пойти, в Шизо сесть, отлежаться на нарах,

отсидеться на параше, – всё на свете можно было пережить, от любой

неприятности, неожиданности увильнуть, сквозануть, – от любой, кроме той, что

замаячила с момента смерти Ерохина на операционном столе, да ещё после такого

пустякового ранения.

К вечеру стало известно, по Ерохину заведено дело в оперчасти. Того хмыря,

что его пырнул, тут же и задержали. Сидит несчастный в изоляторе и не знает, как

круто изменилось его будущее с нашей помощью. Если вчера ему полагалась статья

за телесные повреждения до пяти лет, то сегодня – уже убийство да ещё лагерное,

вплоть до расстрела. Правда, есть нюанс – больной скончался в больнице.

Утром вызвал нас к себе капитан Капустин, Пульникова и меня, – что вы там

вчера наколбасили? Не могли перевязать артерию, про ваше головотяпство уже

известно в Соре, завтра в Красноярске будут знать. Бандиты режут, а хирурги в

санчасти дорезают. Как вам доверять операции? Вы угробили человека, с пустяком

не могли справиться. Читал нам нотацию довольно долго, но как-то механически,

по принуждению, за его понятной досадой скрывалось что-то ещё. – «Идите,

пишите объяснительную». – «Гражданин капитан, мне осталось всего семь…» –

«Идите и пишите!» – загремел капитан.

И пошли они, солнцем палимы. Снова мы с Пульниковым в одной упряжке,

решаем одну задачу, как сформулировать выкрутас. Прав Волга – если зека хнычет,

киснет и дни считает, обязательно фортуна к нему задом повернётся. Он же, Волга,