Не жалею, не зову, не плачу... - Страница 4

Волга сел, Волга встал, Волга заметался взад-вперёд, не находя себе места от

жгучей досады. «Да ты знаешь, что значит здесь, на нашем штрафняке в Хакасии,

заиметь зекам оружие? Это свобода всему лагерю! Эх, Евгений Павлович, вот так

мы и пропадаем. Тащил пистолет и сам вернул его мусору – ну ни в какие ворота!

Никогда в жизни не признавайся в своём позоре, помяни моё слово, опарафинят

тебя навек, никакая медицина тебя не отмоет, под нарами будешь свой срок

досиживать».

Меня уже стало злить, какого чёрта, в конце концов, он меня поносит! «Что я,

по-твоему, должен был сделать?» – «Спрятать!» – рявкнул Волга так, что повязка

его взметнулась на лоб. – «Тревогу поднимут, искать будут. И срок дадут». – «Ищи

ветра в поле. С умом спрячешь, никто не найдёт. Завернул в носовой платок, сунул в

варежку и под камень, в дупло, под дерево, под мосток, да куда угодно. Запомнил

ориентир, послал бесконвойного, и завтра этот шпалер с маслинами был бы в наших

руках. А вообще, я бы на твоём месте раздел краснопёрого, влез в его полушубок с

погонами, забрал бы его ксивы, сел в экспресс и покатил до Москвы».

Пошёл я спать и долго ворочался. Я всё-таки легкомысленный, даже

представить не мог, что Волга оценит мои действия как позорные. На самом деле,

упустил шанс. Взял бы пистолет, переоделся и с документами сержанта поехал бы,

допустим, до Владивостока, там в бухте Золотой рог спокойно сел на корабль и

поплыл открывать Америку уже с другой стороны. А куда Пульникова?

Благородство обязывает взять его с собой. Но как вдвоём на одну ксиву? Я бы его

пристрелил по Джеку Лондону: мустанг не выдержит двоих. Укрылся бы в штате

Калифорния, женился на кинозвезде, стал бы миллионером и написал мемуары о

своей честной жизни. «Ничто так не похоже на нас, как наше воображение». Есть

вариант более серьёзный. До станции Ербинская семь километров, к утру я бы

дошёл туда, сел в воинский вагон, у меня красные погоны, пистолет, еду я по

оперативной надобности разыскивать – кого? Сбежавшего из мест заключения

такого-то. Называю две моих фамилии и три моих статьи. Очень занятно, как я

ловил бы самого себя. Поймал бы или нет? Я, такой добросовестный,

дисциплинированный, поймал бы обязательно и водворил на место. Я сын своего

времени.

В сюжете что-то есть. Не могу спать, ворочаюсь, не забыть бы мне вариант

ловить самого себя, потом обдумать. Собственно говоря, я это делаю всю свою

сознательную жизнь. Ругаю себя, корю, ни один свой промах не пропускаю. Казню

себя сам, но оказывается, недостаточно, трибунал добавляет – вот сижу. Чалюсь. И

не рвусь на свободу. Не использовал такую возможность. Очень всё-таки интересно

– ловить самого себя. С пистолетом: стой, такой-то, он же такой, руки вверх!

Пульников сладко спал, всхрапывал. Ему одним днём меньше сидеть. Волга,

между прочим, взъярился, когда услышал, что Филипп считает дни, – не досидит!

Замечено: с теми, кто по-жлобски считает крохи со стола свободы, обязательно что-

нибудь приключится.

И приключилось.

3

Поступил больной Матаев, двадцать один год, срок девятнадцать лет по Указу.

Принимал его сам Пульников и сразу поставил спорный диагноз – болезнь Банти.

Спленомегалия, увеличение селезёнки, застой крови в портальном круге, много

жидкости в брюшной полости, надо его срочно брать на стол. Банти так Банти. Мне

нравятся именные симптомы, смакую диагнозы по-латыни, тем более, когда вокруг

ботают по фене. Вспоминаю ассистентов Окуня Давида Натановича или Хасана

Хусаиновича Рахимбаева, доцентов по терапии, – пригодились мне их накачки, хотя

не для тюрьмы они меня готовили. Впрочем, как сказать. Где бы ты ни был, на воле,

в неволе, среди врагов, среди друзей, на войне или в мирной тишине, всегда и везде

нужен хороший лекарь. Терзатели-преподаватели стали ангелами-хранителями. Мне

ласкали слух симптомы, диагнозы, названия инструментов, аппаратов. Симптом

Пастернацкого – бьёшь по почкам: больно, не больно? Закон Старлинга, сердечная

мышца сокращается по принципу: всё или ничего, как в любви – всё или ничего.

Или как в тюрьме – вся свобода нужна, а не по частям. Аппарат Рива-Роччи. Музыка

имён, поэзия латыни. Per aspera ad astra – через тернии к звёздам.

Взяли Матаева на операцию. Операционным блоком у нас заведует старший

лейтенант медслужбы Зазирная, строгая, если не сказать, вредная, как и положено,

собственно говоря, сестре операционной. Фронтовичка. Явилась как-то при параде

– два ордена Красной звезды, орден Отечественной войны и медали за взятие почти

всех столиц Восточной Европы. Сегодня она добрая, поскольку пришёл Вериго

давать наркоз. Он предпочитает обыкновенную маску Эсмарха – проволочный

каркас, сверху марля, на неё капается эфир, больной засыпает. Я ассистирую,

обрабатываю операционное поле по Гроссиху- Филончикову. Пульников говорил,

раньше обрабатывали по Гроссиху, теперь добавили Филончикова. До борьбы с

космополитами раздражение брюшины называли симптомом Блюмберга, теперь

Щеткина-Блюмберга. Со дня на день к фамилии Рентген присандалят Сидорова-

Петрова. Пенициллин тоже наши открыли (как сейчас помню) Манассеин и

Полотебнов ещё в прошлом веке.

Сделали разрез слева, вскрыли – огромнейшая селезёнка с детскую голову,

обилие застойных сосудов, сбоку ещё пузырь водяной – ничего не понятно. Гадаем.

Эхинококки бывают в печени. Киста? Нет, киста у селезёнки исключена. Начали

искать корень, что за опухоль, откуда она? Видим, перекрут сосудов, из-за этого

отёк, без нашей операции Матаеву не выжить. Пульников полез глубже, а пузырь

возьми да и лопни, как надувной шарик, залило всё жидкостью, прозрачной, без

запаха. Подхватили кохерами края пузыря, остатки жидкости вычерпали, я поднял

лоскуты, стала видна полость и взбухшие сосуды. Ничего не понятно. Удаляем

опухоль и остатки кисты, Вериго нас поторапливает: наркоз кончается. Перевязали

толстый сосудистый пучок и только теперь увидели селезёнку, нормальную,

сиреневую, без изменений, – что же мы удалили? Гадать, однако, нет времени. Я

уже заметил: теряешься перед живой тканью, всё не так, как в учебнике или в

анатомическом атласе. Операцию закончили, больного перевели в палату, но тревога

у меня осталась. Ночью у Матаева начались сильные боли, естественно, большой

разрез. Я ему сделал пантопон, поговорил, он в сознании. К полуночи я задремал на

кушетке в ординаторской. Пришёл Гущин, санитар, баптист: Матаеву плохо. Я в

палату, он уже без сознания и какой-то запах странный – цветов, духов, совсем

неуместный запах. Сделал ему камфору, кофеин, продержал его до утра. В девять

пришла Светлана Самойловна, вольный врач, очень толковая, я с ней к Матаеву, а

она сразу с порога: запах фиалок – признак уремии, мочекровия. Но почки мы вроде

не трогали, почему мочекровие? Анализ дал дикий лейкоцитоз. Туман ещё гуще, у

больного коматозное состояние. Короче говоря, записали мы ещё один экзитус

леталис. Олег Васильевич первый допёр – мы вырезали ему почку. Но у человека их

две. А вторая отказала, возможно, пиелонефрит. Окончательный диагноз поставит

вскрытие, обязательно в присутствии оперуполномоченного. Бывало, под видом

покойника из морга вывозили живых – в побег. Прозектор Мулярчик рассказывал,

что во время войны умирало столько, не успевали вскрывать, и чтобы не дать

зевака, учредили на вахте бдительную кувалду. Доставляют на телеге трупы, вахтёр

берет пудовый шутильник, и с размаху штампует каждый череп. Если затесался

живой среди мёртвых, попробуй теперь сбежать. Мулярчик трепло отменное, но в

лагере выдумка в нашу пользу важнее правды. Мы с ним работали бок о бок, делали