Не жалею, не зову, не плачу... - Страница 18

понравилась. «Мы жили на Дальнем Востоке в городе Ворошилове, я там родилась.

Какая прелестная повесть! Она мне напомнила детство, такое далёкое». – И смотрит

на меня с улыбкой взрослой, женской, подражает, наверное, своей маме, она у неё

какая-то служащая, а папа инженер. Мои же родители деревенские и оказались в

городе по несчастью. Но и здесь мы живём по-крестьянски – корова, сарай,

поросёнок. Придёт время, я тоже буду инженером. Не возчиком, не грузчиком и не

чернорабочим, как мой отец. Лиля только приехала, они сразу купили себе полдома,

немалые деньги. А у нас даже на зубную щётку нет. Отец мой окончил всего-

навсего два класса церковно-приходской школы, попы учили его мракобесию, я уже

грамотнее его в три раза. За жизнь до революции я отца не осуждаю, но вот после

революции полагалось бы ему носить кожанку и маузер в деревянной кобуре.

Возраст уже позволял ему отличиться в огне боёв, в 1918 ему уже было

четырнадцать лет. Потом, когда прогремела гражданская война, отец обязан был

поступить на рабфак, однако же, он этого не сделал, революцию прожил без

маузера, пятилетки без рабфака, в стороне от важнейших вех, не говоря уже о том,

что в тюрьму попал. Он был весёлый, кудрявый, иногда рассудительный, но чаще

беспечный, и порой вспыльчивый. А посадили его отчасти и по моей вине. Жили

мы тогда в Башкирии, в деревне Курманкаево, я ещё в школу не ходил и дружил с

двумя пацанами Хведько. Отец у них был партийный, о чём я узнал слишком

поздно. Он расспрашивал меня о делах дома, куда ездили мой отец с дедом, что

привезли, и я, довольный вниманием взрослого, подробно рассказывал, куда и

зачем, и за сколько продали, чтобы купить лесу на постройку дома. Я гордился тем,

что много знаю, а дяденька Хведько меня внимательно слушал и нахваливал. Не

знал я, что изо всех своих детских силёнок я помогаю дяденьке писать донос. Не

забыл я и про гармошку. Отец мой с детства мечтал научиться играть на гармошке,

чтобы гулять по деревне, песни петь и самому себе подыгрывать, но всё как-то не

получалось, и холостым не купил, и после женитьбы мечта не сбылась, нужда и

скитания с места на место, не до гармошки. Потом осели мы, наконец, в

Курманкаеве, начали дом строить – и отца посадили. Но что здесь важно? Перед

тюрьмой он успел всё же купить гармошку и научиться пиликать на ней «Ты,

Подгорна, ты, Подгорна, золотая улица, по тебе никто не ходит, ни петух, ни

курица» – такие припевки. А годы были голодные, тридцать третий, тридцать

четвёртый, я помню лепёшки из лебеды, чёрные, глиняно-тяжёлые, они распадались

в руках. Зимой тогда ещё ходил тиф, я в сумерках приникал к окну и жадно смотрел

на снежную вечернюю улицу, ждал, когда же пойдёт по дороге этот страшенный

тиф, его все так боялись. Отец с дедом постоянно что-то покупали, продавали,

меняли, помню, как-то пригнали сразу трёх лошадей, и однажды отец явился домой

с гармошкой и три дня не выпускал её из рук, у всех уши опухли от «Во саду ли, в

огороде». Если бы Хведько это слышал, он бы написал свой донос раньше. Но и так

вся деревня про неё узнала, и когда пришли описывать для конфискации, то в

первой строке вывели: «Гармонь тульская». Перед тем, как пришла милиция, я

видел сон: катался мой отец на коньках по речке Дёме, голый скользил по светлому

льду. И провалился в прорубь. Отчётливо я всё видел, прямо как на картинке,

рассказал маме, она сразу передала отцу, потом пришёл дедушка по матери

Митрофан Иванович, пришлось и ему рассказать. Я запомнил их встревоженный

интерес. Родня моя с малышнёй не общалась, детей взрослые прогоняли, а тут вдруг

ко мне такое внимание. «Твой батька вынырнул?» – уточнял дед. Нет, отвечал я, как

провалился, так больше и не показывался. Через два дня явилась милиция, забрала

и отца, и деда, судили, Митрофану Ивановичу дали десять лет, он через месяц

сбежал, а отца отправили строить канал Москва – Волга. Мы с мамой из

Курманкаево переехали в Чишмы на чужой лошади, потом в Троицк, а потом дед-

беглец перевёз нас во Фрунзе, куда и приехал отец из лагеря.

Жили мы вместе, у деда семеро да нас пятеро, надо было

отделяться, строить свою хату. Собрали деньжат, купили лошадь с телегой, отец

устроился возчиком на стройку и начал привозить домой шабашки – доску какую-

нибудь, а то и две, штук пять кирпичей, кусок фанеры, кособокую раму оконную,

лист жести. Жили впроголодь, ничего не покупали и копили деньги на свой дом.

Приезжал отец усталый, весь в пыли, а я как сын, главный помощник, распрягал

лошадь и разгружал эту самую шабашку. Она не тяжёлая, таскать не трудно, если

бы… Если бы я не был пионером. Тюрьма, выходит, отца не исправила, а тут я

подрос и помогаю ему в нечестном деле, краденое тащу прятать в дальний угол

дедова сада, чтобы не попало оно на глаза участковому или какому-нибудь ревизору,

контролёру, тогда их была тьма-тьмущая. Пионер – всем пример, к борьбе за дело

Ленина – Сталина он всегда готов, а я перетаскиваю из брички в тайник

ворованную шабашку. Я пытался протестовать, но отец сразу вспыливал и хватал,

что под руку попадёт, чтобы врезать за такие речи. Отсталость моей семьи была

неистребима. Я должен взять на свои плечи воспитание и отца, и матери в

правильном коммунистическом духе. Мне уже четырнадцать лет, пора, брат, пора. А

то так и помру, ничего не совершив. Трудности передо мной стояли гигантские,

корчевать мне придётся очень глубокие корни. У меня и один дед раскулачен, и

второй дед раскулачен, первым стоял в списке дед по матери, а вторым дед по отцу.

Вот такие у меня предки, герои в кавычках. Сослали нас всех, турнули из родного

села в Кустанайской области, ничего у меня не осталось в памяти, ни дома, ни

улицы, только большое-пребольшое озеро, а над ним туман. Детство моё в тумане.

Картинами вспоминаю то одно, то другое. Как бабушка на пасху водила меня в

церковь, солнце сияло, все были нарядные и ласковые…

Четырнадцать лет, и я никто. Но я знаю, кто был никем, тот

станет всем. Предки мне передали неукротимость мужицкую, стойкость,

единоличность. Какое точное было слово – едина личность, единоборец. В колхоз

мои деды не вступили из-за отвращения к бездельникам. Они умели работать и

делали всегда больше других, но их всего лишили за то, что они не хотели понять

высоту и красоту советской власти. Мне предстоит перековать политически

безграмотную родню. Отец не был рабочим в истинном смысле, гордым

пролетарием, ни на заводе не работал, ни на фабрике, то он грузчик, то он возчик, то

землекоп в артели, таких называли чернорабочими. Крестьянином он тоже не был,

поскольку не имел земли, не пахал и не сеял. Мы никто. И даже хуже. В моём роду

есть тайна, плохая, разумеется, хороших тайн не бывает. Старшие не догадывались,

что я всё знаю, они полагали, я маленький, несмышлёный. Они забыли, что у детей

ушки на макушке, особенно у таких, как их сынок Ваня. Я жадно схватывал всё

необычное, я знал, что дедушка наш Митрофан Иванович бежал из тюрьмы и

прячется. Он где-то под Уфой на тюремном дворе подтащил бревно к забору с

колючей проволокой, подождал, когда часовой отвернётся, и бегом-бегом по бревну,

на ту сторону. Побег висит на нём до сих пор. Как только вблизи дома появлялась

милицейская фуражка, всю нашу семью бросало в дрожь. Помню однажды, я ещё

не учился, бабушка Мария Фёдоровна взяла меня за руку и пошла на встречу с

беглецом-дедушкой под моим прикрытием. Дело было в городе Троицке, в

восемнадцати верстах от моего родного села. Тоже любопытная деталь, между

прочим. Был старинный купеческий, уездный и по тем временам большой город