Не жалею, не зову, не плачу... - Страница 107

свои 25 лет ни одной книги Есенина – только в тетрадках стихи его, переписанные. Не

представляю даже, чтобы типографским шрифтом набрано было: «Расскажу, как текла

былая наша жизнь, что былой не была… Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня

довела?»

Обидно. За всех поэтов. И за себя. И за Бога тоже, что он мне плохого сделал? За

родителей моих, они меня крестили, а я ссучился и запретил отпевание. Но не могу я

оскорблять память моих учителей, моих пионервожатых, всех, кто меня растил, для

кого я старался и преуспевал на благо Родины. «Мы наш, мы новый мир построим» –

вот моя молитва с детства. Не могу я предавать свои годы, и хватит рассусоливать.

И тут грянул хор – дружно, стройно и так торжественно, что у меня сразу по спине

мурашки. Они не поместились в палате, открыли двери и стояли в коридоре, подошли

воры, вся пятая палата, Дашка поддерживал дохлого Силантьева с одеялом на плечах.

«Благословен Бог наш, ныне и присно и во веки веков…» Пение звучало, казалось мне,

по всему лагерю. Не песня и не молитва, а протяжный трагический речитатив. Так пели

наши предки не одно столетие, и хор соединял их в одно целое. «Еще молимся об

упокоении души усопшего раба твоего … Еже проститися ему всякое согрешение,

вольное же и невольное…» Пели и будто вместе плакали. Отходная звучала не столько

Глаголеву, сколько Сталину и его времени. Я не встал с ними в ряд и не запел вместе,

но я не забыл обязанность от Всевышнего – видеть, слышать, запечатлеть. На долгую и

добрую память.

После смерти Сталина там, в Кремле, что-то кончилось. Будут еще попытки

оживления, трепыхания, но Провидение неумолимо. «Ибо, знает Господь путь

праведных, а путь нечестивых погибнет».

33

В «Правде» статья Мао Цзедуна: «Навсегда ушел от нас величайший гений

современности, великий учитель мирового коммунистического движения, соратник

бессмертного Ленина… Сплоченные вокруг него, мы постоянно получали от него

указания, постоянно черпали из его произведений идейную силу. Товарищ Сталин

питал горячие чувства к угнетенным народам Востока… Великая дружба Китая и

Советского Союза нерушима, потому что она зиждется на основе великих принципов

интернационализма. Да живет в веках немеркнущее имя великого Сталина!»

Были, конечно, соболезнования от всех стран народной демократии. Короче

говоря, Сталин создал державу от Берлина до Пекина, а для чего, любому школьнику

должно быть ясно – для победы социализма. Оставил преемникам великую державу, а

также и способы, и методы ее расширения и утверждения, оставил тактику и

стратегию.

«Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мёртвых».

Пушкин опять не прав, советские люди научились любить живых и ненавидеть

мертвых… После похорон началась мало-помалу тихая всеобщая распояска. Стало

теплее, начал сходить снег, потемнела тайга вокруг. На площадке возле КВЧ играли

теперь в волейбол не только вечером, но и в рабочее время, и никто не разгонял. Всех

политических в один день увезли этапом, и Шурупов ушел, и Жан Гращенко. А еще

прежде отправили милых моих стариков, Разумовского и Леонтьева, в Красноярск в

инженерную шарашку. В лагере остались только бытовики, уголовники, рецидивисты и

всякая шобла-вобла. Нельзя сказать, что народу поубавилось, наоборот, днем по зоне

стало больше бродить бездельников, в КВЧ украли фотоаппарат, залезли в аптеку.

Пошел тихий развал, разброд, никому не хотелось работать, а тут еще весна, солнце всё

ярче и тоска сильнее.

Стою опять у окна, приоткрыл створку, дышит на меня тайга, зовет, скоро апрель.

И вижу – снова бегут в КВЧ, отовсюду бегут, из штаба женщины опять, и от вахты

спешат, что-то случилось. Помирать вроде уже некому, теперь хоть всё Политбюро

концы отбросит, переполоху не будет, однако бегут сломя голову, еще прытче, чем в тот

раз. Теперь и я побежал, сдергивая на ходу халат, ждать не было сил.

Каких только не было слухов, предположений, параш за три года, но про такой

вариант – ни звука. Ждали новый кодекс, надеялись на помилование, просто на случай,

авось повезёт. Но такой выход никем не был предсказан, а ведь всегда хватало знатоков

и любителей проводить исторические параллели. Что обычно объявляют во всех

странах после смерти правителя? Ожидали того, ожидали сего, а изменила нашу жизнь

как раз неожиданность.

Вечером огромная толпа возле штаба слушала радио из Красноярска как никогда

молча, от начала и до конца. Указ Президиума Верховного Совета об амнистии.

Радость великая, но стояла толпа с достоинством, никто не кричал, не скакал, не орал

от счастья. Указ за подписью Ворошилова, теперь он Всесоюзный староста. Утром я

получил телеграмму: сон сбылся, целую тебя, прощай. Без подписи. Из Ялты

Сашенька. И вечером телеграмма: поздравляю, целую, жду, Ветка.

Потянулись дни ожидания, ошалелости и паники непреходящей – а вдруг не

подлежу? Вдруг какое-нибудь исключение? Всех выпустят, а меня оставят, найдут

причину. Не подлежали амнистии крупные хищения социалистической собственности,

бандитизм и умышленное убийство, а также контрреволюционные преступления.

Пришел шестерка от Левы Краковяка – зовет меня. Он поступил уже в третий раз, кожа

да кости. «Не думайте, Женя, что у меня рак, я такой родился худой». Не думаю, Лева,

не думаю, я боюсь, как бы ты не объявил мне, что воры решили меня здесь оставить до

конца света. Лева попросил меня сесть на одну минутку и заговорил философски. «Я

освобождался, Женя, много раз. Много-много раз думал, что всё, больше не сяду. А

потом мне опять: встать, суд идёт! – и я за решеткой». Я слушал, кивал, соглашался,

думал, к чему он клонит, пытался понять. Но, кажется, так и не понял до сего дня.

«Свобода – хорошо, Женя, только не надо делать трагедии, если она кончится. –

Говорил он довольно долго, но ни слова про «сделай выводы и заруби себе на носу».

Он, видимо, хотел сказать: живи свободно, как душа хочет, ничего не бойся, а если уж

придут снова и скрутят и опять будет срок, параша, этап, зона, баланда, то не надо

делать трагедии. Но этого мало: – Раз уж началось, Женя, теперь пойдёт. Как говорят

евреи, есть женщины, которые не согрешили ни разу, но нет женщины, которая

согрешила бы только один раз». Наверное, он увидел в моем ликовании после

амнистии глупую радость и решил меня остудить, дескать, не зарекайся. Он хотел мне

добавить мудрости. Я бы любому сказал три слова: больше не попадайся! И повторил

бы сто раз, причем от души. У Левы же другая мерка. Не тюрьма права, а свобода. Их

дело сажать, а наше – не мандражить и жить, как хочется.

Я не спал, томился и всё шарил ладонью по темени – много ли отросло? Сразу же

поеду в Алма-Ату, к Ветке, а потом уж домой. Проеду по Сибири вольным. Еще раз

посмотрю на станции: Тайга, Юрга, Пурга. Вета будет встречать меня на вокзале. Где

та рука благословенная, что повернула наш подкоп вдоль запретки? Не попал бы я ни

под какую амнистию.

С самого утра возле штаба толпа, вызывали по одному в спецчасть, уточняли

данные и брали подписку о неразглашении всего того, что видел и слышал. Объяснили:

судимость ваша снята, и вы имеете право в личном деле писать «не судим» (со

временем дорого мне обошлось это позволение).

Вечером зашел Гаврош – как выходишь, видуха в порядке, может, чего надо? Да

всё есть, спасибо, только туфли драные. Посидели с ним полчаса, заварили чифир,

поговорили, появился шестерка, на горбу мешок, и по кивку Гавроша он картинно

вытряхнул передо мной пар двадцать обуви – широкий босяцкий жест. Мне нужен

сорок четвертый размер, пары три нашлось, но что-то меня сдержало, я решил ехать в