Не верь тишине
(Роман) - Страница 3

— Рабочие тоже разные бывают, — перебил начальник милиции. — Я, когда трудился на фабрике, всяких повидал… н-да… А вот замечание меня удивило: не ваша ли большевистская партия постоянно и настойчиво твердит о бдительности?

— Да, наша партия учит бдительности. Но мы не отождествляем бдительность и подозрительность.

— Возможно, — сухо ответил Прохоровский. — Однако автор этого письмеца имеет намерение подорвать у нас доверие к промышленникам, которые трудятся на оборону государства от его извечных врагов.

Прохоровский не желал осложнять отношений с Кузнецовым с первых дней совместной работы. Мелькнула мысль объяснить этому немолодому седеющему человеку, что за те несколько труднейших месяцев работы начальником милиции он ничем не запятнал себя, хотя и догадывается, зачем к нему, человеку, не принадлежащему ни к какой партии, Совет направил большевика. Но Сергей Прохорович сдержался и, чтобы прервать неприятно затянувшуюся паузу, проговорил чуть глуховато:

— Я думаю, расхождения в наших взглядах не должны идти во вред делу.

— Не должны, — согласился Кузнецов и поднялся. — Хватит на сегодня. Пошли, полночь скоро…

Они спустились на первый этаж по выскобленным до блеска сотнями ног ступеням и вышли на улицу. Было свежо и тихо. Дома, деревья, заборы в мягком лунном свете стояли, словно к чему-то прислушиваясь.

— Люблю эту пору, — вздохнул Николай Дмитриевич, — раскрепощает душу. Смотришь в небо и, кажется, плывешь невесомый…

— А для меня ночь — просто ночь, никаких эмоций.

Несколько минут шли молча.

— Ладно, — тряхнул головой Кузнецов, словно отгоняя ненужные мысли. — Что будем делать с письмом?

Свернули на Большую Всехсвятскую улицу, короткую и узкую, названную Большой по явному недоразумению.

— По всей вероятности… — начал Прохоровский и не договорил, насторожился: навстречу с другого конца улицы шли трое.

Увидев Кузнецова и Прохоровского, они остановились, о чем-то посовещались, потом неожиданно быстро скрылись в ближайшем переулке.

Прохоровский, не проронив ни слова, бросился за ними. Николай Дмитриевич догнал его у поворота и выдохнул:

— Что вы хотите делать?

— Еще не знаю, но не упускать же их, не выяснив, куда идут в такой час, — остановился Сергей Прохорович. — Давайте так: пойдем по обе стороны переулка, а в конце, если их не обнаружим, вы свернете влево, а я вправо. Оружие при вас? Если что, стреляйте без предупреждения.

Прячась за заборы и бревенчатые сараи, торцами выходящие на дорогу, они добрались до крайних домов и вышли на соседнюю улицу. Никого не было. Разошлись, как договорились.

Прохоровский исчез сразу. Несколько минут стояла тишина, потом ее нарушил короткий, словно бы робкий вскрик.

Кузнецова вдруг охватило страшное возбуждение. Он проверил револьвер и рванулся на крик. Пробежал метров сто, остановился, прислушиваясь. Ни звука, ни шороха.

«Наверное, показалось», — решил Николай Дмитриевич, повернул назад и… лицом к лицу столкнулся с человеком в военной форме. «Откуда?.. Ведь только что…» Это было последнее, о чем успел в тот момент подумать Кузнецов…

Отец Сергий под впечатлением встречи с архимандритом Валентином в Сергиевом посаде и вчерашнего разговора в доме Субботина чувствовал себя уверенно. Потому голос его в просторной церкви звучал раскатисто и грозно.

— …О премилосердный Христос, спаситель наш, — взывал священник, — ради нашего спасения помоги нам шествовать по твоим святым стопам и вновь жить по правде божией! Приведи к погибели тех, кто отошел от тебя!

Слова поднимались к своду купола, собирались там и тучей опускались на согбенные спины прихожан. Тускло мерцали свечи и лампады. Полумрак не рассеивал теней, наоборот, подчеркивав их, делал осязаемыми. Черной тенью казался и отец Сергий.

Тося стояла в редкой толпе молящихся и торопливо крестилась. Долго длившаяся служба утомила. Даже тетя и та украдкой вытирала сморщенное лицо уголком шали. Наконец донеслось «аминь», все заторопились из церкви, и весеннее солнце ослепительно брызнуло в глаза.

Рано в этот год зачахли сугробы. Уже в марте среди заснеженных полей показались земляные шапки холмов. Березы за разорвавшей ледяной покров Клязьмой стояли жалкие и сиротливые. Было такое ощущение, что весна застала врасплох.

— Ну идем же, идем, — ворчала тетя, теребя Тосю за рукав. — Что зря стоять?

Они сошли с паперти. На ступенях сидели нищие.

Им благоволили неохотно. В былые времена перед пасхой милостыню подавали щедро. По неширокой тополиной аллее одноликая толпа вылилась на улицу, разбилась на группы.

Дома были тоже однолики: три-четыре окна по фасаду, крепкие ворота с калиткой. Двухэтажные встречались редко. И именно они лучше любой визитной карточки говорили, что за хозяин обитает в этих стенах.

Мимо такого дома из красного кирпича шли Тося и Матрена Филипповна. У ворот стоял сын хозяина — Миша Митрюшин. Невысокий, широкий в плечах, он походил на гриб-боровик, налитый свежей силой. Румяное лицо расплылось в улыбке.

— Здрасьте. — Миша загородил дорогу.

— Здравствуй, милок, здравствуй, — ответила Матрена Филипповна, стараясь обойти его стороной.

— Моих не видали?

— Видали. Поздоровкались.

— Что это сегодня так долго?

— Да вот уж так. — Матрена Филипповна злилась. Тося молчала, опустив голову. Миша улыбался.

— А я всю дорогу проглядел, стою жду.

— По тебе видно, как испереживался. К тому же не на гулянку пошли родители-то.

— Родители — это само собой, а вот…

— Ну ладно, мил человек, — перебила его тетя, — поговорили, пора и честь знать! Идем, Таисья.

Они пошли, а Миша крикнул вслед:

— Хоть в гости не приглашаете, а приду, не гордый!

— А ведь и впрямь придет, белобрысый черт, прости меня, господи, — недовольно буркнула Матрена Филипповна. Настроение у нее испортилось. — А все ты завлекаешь!

— Да когда мне завлекать-то, — чуть слышно ответила Тося.

— Поглядела бы на тебя мать-покойница, царство ей небесное, не обрадовалась.

Подошли к трехоконному дому с палисадником. Во дворе, небольшом и чистом, Матрена Филипповна опять заволновалась:

— А ну как придет, а угостить нельзя, ведь пост ныне. А как не угостить, был бы кто, а то ведь сынок купеческий!

В сенцах прохладно, полумрак. Тося привычно зачерпнула из кадки воды. Пахнувшая деревом от колодца, кадки, ковша, вода освежала и успокаивала, притупляла и голод.

Тося вошла в горницу, присела на выскобленную до желтизны скамью и обвела равнодушным взглядом комнату. Стол, два сундука, громоздкий шкаф, цветы на подоконниках, занавески, иконы… Благопристойно, прибрано, мертво.

— Ну вот, взгляните на нее, сидит себе!

— Я только на минутку, тетя, голова что-то закружилась.

— Вот те раз, молодая — устала.

— Ничего, я сейчас самовар поставлю. — Девушка поднялась.

Кипятила самовар Матрена Филипповна сосновыми шишками, чему и племянницу научила. Такое пристрастие толковала просто: чай лесом пахнет.

Тося развела во дворе самовар, присела на крыльцо. Солнце клонилось к закату. Деревья просыпались, набухая почками, готовыми вот-вот разорваться и брызнуть зеленой капелью.

— А ты и впрямь побледнела. — Тетя присела рядом, искоса поглядывая на племянницу. — Ничего, сейчас чайку попьем, полегчает.

После первой чашки Матрена Филипповна поднялась, подошла к шкафу и вернулась к столу с кусочком сахара. Протянула девушке.

— Не надо, — робко отказалась Тося.

— Бери, коль даю. Сахар можно. — Она подула на блюдце, отхлебнула глоток, спросила: — Что это Мишка Митрюшин к тебе так, а? Ты гляди… Про родителей его ничего плохого не скажу, а вот Мишка… Всякое об нем говорят, а ты молодая, несмышленая! И чего, спрашивается, стояла перед ним, как голубица, когда он на тебя коршуном глядел?

— Запретить ему, что ли, глядеть на меня? — Что-то неуловимо дерзкое мелькнуло в ее взгляде. Это было так непривычно, что тетя смешалась.