Не верь, не бойся, не проси Записки надзирателя (сборник) - Страница 9
Бежал Золотарев дерзко, как серьезные заключенные не уходят, – без подготовки, на рывок. На зоновском жаргоне – «заломил рога». Конвой чуть замешкался при разгрузке фуры с вернувшимися с работы заключенными дневной смены, и Золотарев, пользуясь ранними осенними сумерками, шарахнулся перед самым предзонником в сторону от своей пятерки, нырнул в темноту. Солдаты растерялись, бестолково заклацали затворами автоматов, зэки засвистели, заулюлюкали, и молоденький лейтенант-начкар, вместо того чтобы скомандовать спустить с поводков собак и начать преследование, выхватил пистолет и принялся бабахать вверх, бестолково орать на конвойных солдат, загонять зэков за колючую проволоку предзонника. И упустил время.
Узнав о случившемся, командир отдельного охранного батальона подполковник Крымский, понимая, что этот побег целиком на совести конвоя, вначале поднял по тревоге своих «чекистов», которые до полуночи шерстили колонийский поселок, окрестные огороды и близлежащий райцентр, и только после того, как беглец пропал без следа, доложил о ЧП в область, уведомил о происшедшем прокурора и местное отделение милиции.
Самохин вспомнил, что Золотарев был осужден, кажется, за грабеж. Из семи лет, определенных ему судом, отбыл года три-четыре. По зоновской жизни – не из блатных, но крутился возле «отрицаловки», да и кто из молодых зэков не мечтает на первых порах о карьере воровского авторитета?
При побеге, если не удалось задержать заключенного сразу, по горячим следам, создается оперативный штаб розыска. Специальные группы сотрудников колонии действуют одновременно по нескольким направлениям: выезжают по известным, зафиксированным в личном деле осужденного адресам родственников и близких друзей, работают в зоне, опрашивая приятелей, «колют» их, пытаясь выяснить намерения и место, где предполагал скрываться бежавший. Конвойные войска выставляют блокпосты на железнодорожных вокзалах, автобусных станциях, перекрывают автотрассы, останавливая и досматривая все проезжающие машины. А поскольку дорог в степных краях не считано, таких постов приходится организовывать множество, нередко посреди чистого поля, в глуши, и о том, чтобы регулярно объезжать их, подвозить продовольствие, не может быть и речи. В итоге попавшие на такой блокпост, состоящий, как правило, из прапорщика и двух-трех конвойных солдат, могут, забытые всеми, проторчать на развилке дорог степной глухомани неделю и больше. Дичают без еды, бритья и умывания, в грязных плащ-палатках, с автоматами, сами становятся похожими на разбойников и до смерти пугают невзначай свернувшего на эту проселочную дорогу путника.
По причине отпуска Самохина не стали включать в штаб розыска, а использовали как подвернувшуюся кстати дополнительную силу. Адресок ему достался дохленький, какой-то тетки Золотарева, которую вычислили в оперчасти по единственному письму, полученному беглецом еще год назад и завалявшемуся с тех пор на дне ящика прикроватной тумбочки в отряде.
Накануне у Самохина прихватило сердце, а еще раньше, при прохождении диспансеризации, доктор обнаружил повышенное кровяное давление. И то, сколько было бессонных ночей, нервотрепки да дерганий за время его беспокойной службы! Но жаловаться майор не привык, да и поездка эта в село, где жила золотаревская тетка, расположенное километрах в семидесяти от райцентра, не предвещала особых хлопот. Самохин со счета сбился, сколько раз приходилось бывать ему в таких вот «засадах» по адресам, где могли появиться бежавшие заключенные. В городе-то еще смотря какие родственнички у зэка подвернутся, другие тюремщиков и на порог не пустят, а силой войти в квартиру и дожидаться там, не заявится ли беглец, прав у сотрудников колонии, работавших по розыску, не было. Другое дело в деревне! Там и в дом пригласят, и за стол посадят, и чарку поднесут, посетовав на непутевого, сбившегося с панталыку земляка, которого служилому люду приходится теперь ловить, мотаясь по бездорожью…
А потому Самохин после короткого раздумья оставил в кабинете приготовленный для таких внезапных отъездов «тревожный чемодан», бывший на самом деле раздутым, потерявшим форму портфелем, и, получив в ружейной комнате батальона закрепленный за ним табельный «Макаров», двинулся налегке. Даже запасной магазин к пистолету спрятал в сейф от греха подальше – не ровен час, затеряется где-нибудь, а стрельбу открывать из-за какого-то сопливого, «быковатого» зэка Самохин вовсе не собирался.
И вот теперь он брел впотьмах, шлепая по раскисшей грязи дурацкими ботинками, обутыми, как он боялся себе признаться, только из упрямства, наперекор жене, вместо тяжелых, но удобных в распутицу яловых сапог. А улица тянулась бесконечно, домики на ней измельчали, пошли все больше кособокие, в два оконца мазанки, штакетник сменили плетни, а кое-где просто выбеленные временем жерди. Собаки тоже поутихли, отстали, видимо, на этом конце села охранять им было особенно нечего.
Самохин подошел наугад к светящемуся одиноко окошечку какой-то халупки, не огороженной даже плетнем, и осторожно постучал костяшками озябших пальцев по мутноватому стеклу.
– И хтой-то? – спросил встревоженный голос невидимой из-за пестрой оконной занавески старушки.
– Из милиции! – не вдаваясь в тонкости структуры органов внутренних дел, чтоб не путать бабушку, представился майор. – Мне дом участкового найти надо. Не подскажете?
– Да рядышком он живет, напротив! – Занавеска откинулась, и показалось морщинистое лицо древней старушки, которая щурилась, пытаясь рассмотреть в темноте за окном неведомого собеседника. – А только нет его. В район давеча увезли. Бают, пендицит ему вырезают.
– Давно? – сердито, досадуя на себя, поинтересовался Самохин.
– Ась?
– Вырезают аппендицит давно? – переспросил майор.
– Да вчерась увезли, должно, вырезали уже, слава те Господи…
Самохин крякнул, сдвинув на лоб фуражку, почесал в затылке. Прокол! Днем позвонил в райотдел милиции, спросил, есть ли в этом селе участковый. Ответили, что есть. Но есть он, оказывается, по штату, а фактически находится в больнице, о чем начальство участкового то ли не знало, то ли запамятовало.
– Дуроломы хреновы! – ругнулся Самохин, но от бабушки не отстал: – А… – майор запнулся, вспоминая, как зовут родственницу Золотарева, – Клавдия Петровна Аникушина далеко живет?
– Клавдя-то? В конце улицы, там еще тополь высокий растет. Ишь, зачастили к ней гости-то! Племянник вот давеча пожаловал. Конешно, она поросенка свово зарезала, вот и потянулась родня из городу, за свининкой-то…
Самохин отошел от окна, достал волглую сигарету, раскурил, затянулся глубоко горьким от сырости дымком. «Вот тебе и дохлый адресок!» – подумал он обреченно, зная уже, что не кто иной, как Золотарев, пожаловал навестить престарелую тетушку, и майору предстоит сейчас решать: лезть самому и вязать беглого или метаться по ночному селу, разыскивая телефон, и вызывать из райцентра подмогу.
На мгновение ветер порвал невидимые тучи, выглянула щербатая луна, похожая на сверкнувшую фиксу в черном провале рта, блеснула жирно и склизко, осветив мокрые, окостеневшие горбыли забора, улицу, мертво-серебристую от луж, с траурной бахромой невытоптанной за лето пожухлой и примороженной травы у обочины.
Самохин пошарил за пазухой, достал пистолет, передернул затвор, вгоняя патрон в ствол, щелкнул предохранителем и опустил в правый карман плаща, пожалев мимолетно, что забыл вытряхнуть оттуда вечные табачные крошки, которые непременно налипнут на оружие. Взглянул на часы – двадцать три тридцать. По деревенским меркам – глубокая ночь. Швырнул окурок и, дождавшись, когда рубиновая точка, пшикнув, погасла на мокрой земле, зашагал решительно по чавкающей раскисшей тропинке к приметному, с высоким деревом в палисаднике, бревенчатому домику, в котором светились оба глядящие на улицу окошка. Осторожно ступая, майор стал обходить дом, огороженный ветхим, кое-где поваленным заборчиком, стараясь рассмотреть, что находится в глубине двора. Вот чернеет сарай с копной сена на крыше. Дальше, кажется, садик с несколькими деревцами, огород, прибранный к зиме и угадывающийся по темным квадратам вскопанной земли…