Не верь, не бойся, не проси Записки надзирателя (сборник) - Страница 8

– А я думал, Джаброев вас уже всех в свою веру перекрестил, – вздохнул Самохин. – Ну, извиняй, коли ошибся… – Майор тронул за плечо Смолинского: – Пойдемте, товарищ лейтенант, – и, обернувшись, бросил на прощанье Купцову: – А за салом забегай. Продукт-то казенный, сам понимаешь. Вдруг пропадет без надобности? Мне ж за него перед начальством отчитываться…

Под хохот зэков покинув отряд, Самохин и Смолинский отправились на вахту, где их ждал дежурный по колонии майор Алексеев.

– Ну как, Андреич, разобрался? Что в область докладывать будем? – с порога поинтересовался он.

Самохин снял фуражку, пригладил седые, растрепавшиеся волосы.

– В общем, дело так обстоит. Криминала никакого нет. Чистый суицид на почве душевных переживаний. Кто там по управлению сегодня дежурит? Подполковник Кокорин? Ну, это наш парень, старый тюремщик, докапываться шибко не будет. Доложи ему пока так, как я сказал. Мол, оперативники занимаются, проводят расследование по факту самоубийства, если что-то появится – сообщим дополнительно.

– Ну и порядок! – радостно согласился Алексеев. – А то давеча начальнику колонии домой позвонил, а он меня как понес! Надзора, грит, ни хрена нет, вот у вас зэки то вешаются, то через забор прыгают. Опять дежурный наряд виноват! А это, как ты сказал… душевное волнение, дело тонкое. Мы за мыслями зэков следить не обязаны! Так что спасибо тебе, Андреич, отдыхай пока, чайку выпей, а я сейчас на просчет пойду, да столовую проверю – пора завтрак готовить. По коням! – крикнул Алексеев в караульное помещение, и прапорщики-контролеры поднялись, шумно отодвигая деревянные табуретки, загрохотали коваными сапогами по лестнице – начиналась ночная проверка заключенных в жилой зоне.

– Нет, Андреич, зря ты мне этого лаврушника трогать запретил, – подосадовал Смолинскии. – Я бы ему в ШИЗО хребет вправил. Не люблю наглых зэков.

– Горячий ты, Коля, – покачал головой Самохин, – службу тянешь со рвением… Из поляков, что ли? Я думал, хохол…

– Да вроде поляк, – смутясь, пожал плечами Смолинский. – По деду фамилия идет… Да какой я, к черту, поляк! Я их, поляков-то, в кино только и видел. Эти, как их… «Четыре танкиста и собака»!

– А в органы как попал?

– Отец в войсках энкавэде служил. Но я-то не собирался, про колонии знал, что они есть, но интереса не проявлял. А в армию пошел – попал в конвойные части. Перед самым дембелем к замполиту полка вызвали. Он и спрашивает: хочешь, мол, разведчиком стать? Я тоже дурак тот еще, решил, что меня в шпионы вербуют. Встал по стойке смирно и гаркнул – готов служить там, куда Родина пошлет! Так и попал в спецшколу для подготовки начсостава МВД. Потом сюда, в колонию. Хотели начальником отряда поставить, но я сам инспектором режимной части напросился. Не люблю cо сволочью этой по душам шоркать! Другое дело в режиме: встать, сесть, руки назад, вот и весь разговор!

– Я даже удивился, как тебе удалось быка Джаброева скрутить. Здесь ты, конечно, молодец. Но таким, как Джаброев, дубинка твоя за пряник сойдет. Ты ж из него этим героя сделаешь! А вообще-то все нормально получилось. Наехали мы на него, зашугали, а потом он с опером пошептался о чем-то, и его отпустили… Что после этого братва подумает?

– Что? – заинтересовался Смолинский.

– А братва его спросит: о чем это ты, Жаба, с кумом базарил?

– А он?

– А он – ничего. Потому что мы с ним ни о чем не разговаривали!

– Как это? – не понял лейтенант.

– Да вот так. Я молчал, а он в потолок смотрел. И когда кореша с вопросами подкатятся, Джаброев им честно ответит, что ни о чем с опером не говорил. И братва сразу засомневается: как это так? Десять минут сидеть с кумом и молчать? Что, старому майору делать больше не хрен? Уже вся зона знает, почему Батон вздернулся. И будет странно, что мы виновного в этом зэка даже в ШИЗО не закрыли.

Порывистый Смолинский прошел наискось по скрипучим, белесым от частого мытья половицам дежурки:

– А по-моему, что-то перемудриваешь ты, Андреич. Посмеются зэки над нами да спать завалятся. Не буду врать, что мне Булкина жалко… Нет у меня к зэкам жалости! Но справедливость-то должна быть! Нельзя, чтобы эти падали и здесь сухими из воды выходили…

– А вот потому, Коля, – успокоил его Самохин, – ты утром, с подъема, возьмешь двух прапоров из наряда. Пойдете в третий отряд, и в помещении сушилки, под топчаном, из двух старых валенок изымете полиэтиленовые пакеты с брагой. Брагу выльете в унитаз. После этого заберете Купцова и приведете его на вахту. Я к этому времени подготовлю постановление о водворении его в штрафной изолятор. А братва пусть думает. Когда в первый раз водку спалили, на Батона перекосили. А в этот раз кто про брагу настучал? И между прочим, в обоих случаях Джаброев замешан…

Смолинский внимательно посмотрел на Самохина.

– Ну и гнилая же у вас, кумовьев, служба… – удрученно пробормотал лейтенант.

– Обыкновенная служба, тюремная, – пожал плечами Самохин. – Ты тоже со временем таким штукам обучишься. Это тебе не дубинкой размахивать. А уж если замахнулся – так бей. Да так шибани, чтоб и дух вон. Был блатняк приворованный по фамилии Джаброев, и нет его. Вот тебе и торжество справедливости!

– Как-то это… Не по правилам… – мотнул головой Смолинский.

– А мы, Коля, зэков сюда, в зону, не звали. Они сами, причем за дело, к нам попадают. Ну а если преступник такую дорожку выбрал, пусть протопает ее по полной программе. И по правилам, которые мы здесь для него устанавливаем. Иначе нам, тюремщикам, грош цена!

Самохин одернул плащ, нахлобучил фуражку, подойдя к мутноватому зеркальцу на стене, поправил лакированный козырек.

– Ладно, пора закругляться. Пойдем, там у контролеров чай должен быть. Я тебя ландориком угощу мятным. Потом вздремнем часок – того и гляди рассветет уже. А утром опять на службу…

Рейсовый автобус, припоздавший из-за ненастья, подкатил к дощатой будочке автостанции и остановился посреди огромной маслянистой лужи. Майор Самохин не сразу разглядел ее в сумерках, только почувствовал, как ледяная вода мгновенно просочилась в ботинки. Чертыхнувшись, он побрел наугад, горбясь под пронзительным октябрьским ветром с мелкими брызгами дождя.

Кажется, единственная в этом степном поселке улица была по-деревенски широкая, застроенная одноэтажными особнячками, окна которых тускло светились сквозь ветви сырых, облетевших деревьев.

Во дворах, почуяв чужого, забрехали в разноголосицу псы. Дождь перешел в туманную, колючую мглу, пропитал сыростью поношенный форменный плащ Самохина с покоробившимися погонами, тяжелую фуражку. Дождинки сбегались на пластмассовом козырьке в тоненький ручеек, капали на лицо, холодили подбородок и шею.

Майор с благодарностью вспомнил жену, которая в последнюю минуту его торопливых сборов уговорила надеть под форму теплое байковое белье.

– Не лето красное, – бурчала она, неодобрительно глядя, как привычно снаряжается по тревоге Самохин. – Снеговой ветер, северный, а ты фуражечку примеряешь, форсишь все. Сапоги одень яловые, а не ботиночки. Прихватит мороз – напляшешься. Знаю я эти ваши розыски. Кинут в степи, и торчи там неделю не жрамши… Ох-хо-хошеньки… Прямо и не знаю, что тебе из еды с собой захватить…

– У меня в кабинете сухой паек есть, да денег двадцать рублей, не пропаду, – успокоил ее Самохин, на что Валентина, делившая с мужем службу в колонии вот уже третий десяток лет, заметила:

– Вот и будешь где-нибудь посреди поля в засаде свои деньги жевать…

За долгие года и она, и Самохин привыкли к таким внезапным тревогам, ночным подъемам, собираясь без суеты, обреченно, тем более что повод на этот раз был самый серьезный – побег. Из короткого телефонного разговора с дежурным по колонии старший оперуполномоченный майор Самохин узнал кое-какие подробности и легко вспомнил беглеца – осужденного Золотарева. Майор формально был в отпуске, но по сложившейся традиции в таких случаях поднимали всех работников колонии, и Самохин, безропотно подчиняясь звонку, сразу включился в операцию по задержанию побегушника.