Не Сволочи, или Дети-разведчики в тылу врага - Страница 100

— Командир просил передать, что освобождает вас от слова, которое вы ему дали. Он сказал, что разлучили вас проклятые фашисты, но в жизни вы еще найдете свое счастье.

Волнуясь, мальчик налил из стоявшего на столе графина воды в стакан, медленно ее выпил и продолжил:

— И еще просил он довести, что перед расстрелом, в последние минуты своей жизни, он будет думать только о вас.

При этих словах Тамара вскочила со стула и заходила из угла в угол по комнате. Только сейчас она поняла: Николая нет в живых. Они договорились с ним, что будут ждать друг друга. Ждать, что бы с ними ни случилось в этой страшной, кровопролитной войне. И разлукой их может быть только смерть одного из них. И вот через этого тактичного, умного мальчика любимый возвращал ей это слово. Значит, его нет в живых. Она села рядом с Петей на диван, обхватила свою голову и, покачиваясь, тяжело застонала. Потом, уставившись в портрет Кузьмина, какое-то время молчала. Пете уже хотелось, чтобы она заплакала, запричитала, как в таких случаях поступают другие женщины.

Но вот девушка встала, показывая всем своим видом, что ей пора. Ее ждут раненые, и она будет работать, как работала и при живом Николае. И ей нельзя плакать на людях. Потом, когда останется одна, она даст волю слезам. А сейчас нельзя. Столько всего страшного она повидала в госпитале. Ох, будьте же вы прокляты, фашисты, вместе со своим Гитлером. Она ловко поправила прическу, кокетливо надела модный шерстяной берет. «Раненые должны увидеть прежнюю, такую же веселую и заботливую сестричку. Весь ее вид, все ее обаяние должны помогать этим страдальцам. Ее личные дела не должны их касаться, не должны обострять им невыносимые муки», — думала она.

На улице они распрощались. Мальчик направился к заводу Воскова, где, по совету Тамары, он мог быстрее найти попутную машину до центра Ленинграда. А девушка[46] смотрела на маленькую удаляющуюся фигурку, и тут вдруг рядом взорвался снаряд, затем еще один. Потом другой. И началось… Она поняла, что фашисты опять, после очередного небольшого перерыва, приступили к массированному обстрелу жилых кварталов города и его окрестностей. На протяжении вот уже нескольких суток с немецкой аккуратностью и педантичностью они бомбил и и обстреливали Ленинград, надеясь устрашить этим мирное население.

Как и предсказала Тамара Петерсон, у проходной завода Воскова машин, направлявшихся в Ленинград, было довольно много, но вот ни один водитель этих полуразбитых, исковерканных, без стекол машин Петю с собой не брал. Усталые мужики отвечали одно и то же:

— Снаряды — брать пассажиров категорически запрещено.

Мальчик рванулся к одному грузовику, другому, третьему, но все безрезультатно. А машины, дав газ, тут же старались покинуть заводскую территорию, по которой вели прицельный огонь гитлеровские артиллеристы. Грохот стоял невообразимый. Взрывы снарядов следовали один за одним. Петя бросился в траншею, вырытую рядом с полуобвалившимся зданием проходной завода. Пожилой вахтер с винтовкой в руке пригрозил ему кулаком: я тебе, чертенок, поддам сейчас, — а сам направился к очередной машине проверять у водителя документы. Тут Петя увидел легковушку. Весь помятый, в царапинах, с разбитым лобовым стеклом черный «ЗИС» ждал своей очереди, чтобы выскочить из заводских ворот. Петя выпрыгнул из траншеи, вахтер пытался схватить его за руку, но мальчик ловко увернулся от него, и вот он уже у легковой машины. Водитель сказал что-то сидевшему с ним в светлом овчинном полушубке мужчине, а тот повернулся и быстро открыл вторую дверцу машины. Петя плюхнулся на заднее сиденье. Дверца машины захлопнулась, и мальчик, тяжело дыша, попросил довезти его до центра Ленинграда, на Херсонскую улицу. Молоденький водитель засмеялся и проговорил:

— Ишь чего захотел, прямо на Херсонскую. Нам не по дороге.

Мужчина в полушубке хлопнул водителя по плечу:

— Ладно тебе. Довезем этого пострела до Литейного проспекта, а там и Херсонская рядом.

Машина рванулась по накатанной дороге, лишь морозный ветер свистел в кабине без стекол. Свернувшись калачиком, Петя прилег на сиденье и вскоре задремал. Проснулся он от того, что кто-то тихонько тряс его за плечо. Мальчик открыл глаза:

— Литейный — тебе вон в ту сторону. Пройдешь немного… Спроси, свою Херсонскую… Да берегись… Фашисты сегодня ошалели, такого обстрела еще не было.

Помахав на прощание рукой, Петя быстрым шагом двинулся по Литейному проспекту. Вскоре он был на Херсонской. Вот, наконец, и дом номер двадцать. Не раздумывая, он рванул тяжелую, дубовую дверь и оказался в полутемном подъезде. По широкой мраморной лестнице он уже готовился подняться, но тут его остановил сердитый окрик:

— Ты куда? Марш отсюда, быстро в бомбоубежище!

К нему подошла женщина в телогрейке, закутанная в широкий клетчатый платок и с противогазной сумкой через плечо, — она решительно предлагала покинуть подъезд. Ее воинственный вид говорил, что с ней лучше не связываться. И в этот дом, чего бы ей ни стоило, она никого не пропустит. Петя с уважением взглянул на высокую, по всей видимости, сильную женщину и тихо сказал:

— Мне в двадцать шестую квартиру, Григория Ивановича и Екатерину Модестовну Голубцовых видеть очень нужно.

Она оглядела мальчика, грозно спросила:

— А ты кем им приходишься? Я всю родню их знаю, тебя что-то не припомню. Они все в бомбоубежище, в соседнем доме. Вишь, как стреляют фашистские гады, в подвале живем уже третьи сутки. А ты почему шатаешься?

Петя уже взялся за массивную, бронзовую ручку двери, чтобы пойти на розыски Голубцовых, но неожиданно для себя спросил у этой грозной женщины:

— А Ваню Голубцова вы знаете?

— Ванюшку-то? Конечно, знаю. Они с моим Гришуткой одногодки. Вместе росли, вместе бегали. Я тут дворником работаю, так они у меня часто пропадали. Гриша в армии. Доброволец он у меня. Давно писем от него что-то не было.

Лицо у женщины потемнело, она тяжело вздохнула и продолжила:

— Ванюша парень хороший — на девочку похож. Дразнили его мальчишки, но он не обижался. С характером будет мужик. — Тут она прикрыла рот рукой и совсем тихо сказала: — Что это я раскудахталась? Ох, язык мой — враг мой. Никогда не дам человеку высказаться.

Она обхватила своими сильными руками плечи мальчика, притянула его к себе и выдохнула:

— Что с Ваней? Ну, говори…

Петя опустил голову, весь сжался, тяжело вздохнул и тихо сказал:

— Схвачен он немцами. Содержали нас в бане, а я бежал. Его и еще несколько человек фашисты должны были расстрелять.

Женщина закачалась и заголосила:

— Люди добрые, что делается? Ванюшку-то, мальчика нашего, убили сволочи, фашисты проклятые. Детей наших стреляют…

Покачиваясь из стороны в сторону, она долго проклинала Гитлера и его солдат, но вот она несколько успокоилась:

— Мама у Вани-то сердечница. Ни в коем случае нельзя ей вот так сразу говорить о Ванюшке. Помрет-то Екатерина Модестовна, не выдержит.

Она схватила Петю за руку, потом резким движением вытерла свои обильные слезы и прошептала:

— Мальчик, не ходи к ним. Я сама через Григория Ивановича, папу Ванюшки, подготовлю ее.

Обхватив руками голову, она опять закачалась и заголосила:

— Ох, горе! Горе-то какое в нашем доме.

На какое-то время Петя задумался. Он доберется в Особый отдел фронта и доложит все, а потом вернется. И расскажет о героической смерти их сына. А теперь пора в Особый отдел. Петя уже не раз брался за бронзовую ручку двери. Женщина поняла, что мальчик, принесший в их дом такую трагическую весть, очень торопится. Она по-матерински погладила его по плечу и сказала:

— Ты иди, мальчик. Не бойся, я все передам Голубцовым. Мария Ивановна еще никого никогда не подводила. Я все расскажу о Ванюшке, иди, мальчик.

Петя приоткрыл дверь и твердым голосом сказал:

— Передайте родителям Голубцова, что сын их вел себя героически, он погиб геройской смертью за Родину, за дорогого Сталина…[47]