Не стать насекомым - Страница 9

Однажды Мышь пришёл к Серёге необычно даже для него самого рано — часов в восемь утра. Накануне мы хорошо погудели, он, как обычно, каким-то чудом ушёл домой, а мы валялись в трёхкомнатной квартире кто где. Меня разбудил настойчивый звонок в дверь; я кое-как встал и открыл. Это был Мышь. Свежий (насколько возможно), бодрый, улыбающийся.

— Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера, — вместо приветствия сказал он.

Прошёл в квартиру, без церемоний стал собирать бутылки в огромную клетчатую сумку, а когда та заполнилась, набил ими и футляр от гитары.

— Пошли сдадим, — предложил.

Мы потащили бутылки к пункту приёма у гастронома на улице Чертыгашева… Утро было хорошее, почти летнее, хотя давно уже наступил октябрь.

— У меня идея есть, — говорил Мышь заговорщицки по пути. — Как раз погода что надо… Сейчас сдадим тару, купим водочки… у меня ещё пятёрка заначена…

— Хороший план, — хохотнул я.

— Подожди!.. Выпьем и кое-что сделаем… Я давно собирался… Пора!

Я не стал расспрашивать, что он собирается сделать. Наверняка что-нибудь интересное.

Мы благополучно сдали тару, купили три бутылки так называемой «цыганки» (разбавленный градусов до тридцати спирт) в частном секторе возле стадиона, дошли до Мышовского двухэтажного домика-барака. Его матери дома не было (она работала в поликлинике в регистратуре); Ванька собрал свои картины, и мы потащились обратно к Анархисту.

Я всё же не выдержал:

— Что ты делать-то собрался?

— Выпьем — и расскажу.

Я давно не видел его таким деятельным и увлечённым, и был этому рад. Но и что-то сумасшедшее сквозило в его взгляде, улыбке, в походке, в нетерпеливых движениях…

Растолкали Серёгу и Шолина, выпили почти не хмелящей «цыганки». Ванька стал объяснять:

— У меня такой план на день. Сейчас берём мои и твои, Анархист, картины, и идём в «Челтыс», попытаемся их там пристроить.

— Да ну, Ваня, кончай, — отмахнулся Серёга.

— Попытка — не пытка, — заговорил Олег Шолин. — Вдруг получится. И признание, и башли. Вот ужрёмся!

Мне эта идея, с одной стороны, показалась бредовой, а с другой — действительно, вдруг получится. В Минусинской художественной галерее давно уже проходили выставки, где участвовали и, мягко говоря, спорные полотна и рисунки, почему бы и в абаканском «Челтысе» их не проводить? (Через несколько лет это стало реальностью — второй этаж салона отдавался на некоторое время произведениям, не имеющим, так сказать, коммерческой ценности. Но это было уже без Мыша, без Ваньки Бурковского…)

Допив «цыганку», стали собираться. Серёга отказался брать свои картины, понесли Ванькины.

Наше появление в элитном художественном салоне сразу заметно встревожило персонал. Охранник поднялся со стула. Продавщицы — одна молоденькая, другая в годах, но молодящаяся — приняли оборонительные позы, стоило нам приблизились к прилавку.

— Добрый день! — почти вскричал Мышь, широко улыбаясь.

— Что желаете? — настороженно спросила пожилая.

Наверное, зрелище было ещё то — четверо обросших щетиной, плохо одетых, явно нетрезвых парней, в руках которых пёстрые, грубоватые полотна.

— Что желаем? — переспросил Мышь уже деловитым тоном. — Желаем сдать для выставки-продажи эти произведения.

И он положил на стекло прилавка те картины, что держал в руках.

Минуты две продавщицы непонимающе смотрели на них. На одной ряды бетонных, с ржавыми воротами гаражей, а на неубитых колёсами и машинным маслом клочках земли желтеют одуванчики, на другой — полутёмная лестница и наклеенные на холст маски из папье-маше, на третьей полуразрушенная кочегарка в виде средневекового замка, на четвёртой натюрморт — роза, вставленная в бутылку из-под «Русской»… И по технике, и по сюжетам совсем не то, что висело на стенах «Челтыса». Там были прекрасные виды сибирской тайги, задумчивых горных озёр с непугаными гусями, садовые цветы в вазах; самое смелое — фантазии на темы наскальной живописи Капелько и Ковригина, натюрморты Доможакова или откровенный абстракционизм Смертенюка…

— Гм… — наконец одна из продавщиц взглянула на Ваньку. — Вы это серьёзно?

Он начал нервничать:

— А как же! Что здесь такого? Автор принёс выставить свои работы.

Серёга, Олег Шолин и я стояли позади него и держали картины изображением к продавщицам. А за нами переступал с ноги на ногу охранник, наверняка готовый при первом признаке скандала вступить с нами в борьбу.

— Ну так как? — ещё больше нервничая и потому наглея, спросил Мышь. — Куда вешать? — Он оглядел плотно занятые картинами стены, заметил полосу, высотой с метр, возле пола. — Вот есть свободное место. Очень удобно. — И неожиданно совсем по-детски, обезоруживающе чисто улыбнулся продавщицам. — Можно? Пусть постоят неделечку. Хорошо?

Женщины изумлённо переглянулись, молчали. И Мышь, не дожидаясь их согласия, стал расставлять картины вдоль плинтуса.

— Вы их бросаете? — вроде бы даже с сочувствием спросила молодая продавщица.

— Я их выставляю!

— Извините, но мы будем вынуждены их… м-м… удалить за пределы салона.

— Но почему?! Вот у вас висит Капелько, Ковригин, Саша Доможаков. Они считают мои картины достойными внимания…

— То, что висит у нас — живопись, — перебила пожилая, — а у вас… Извините.

Короче говоря, нас выперли из «Челтыса». Не помогла и речь Серёги Анархиста об альтернативном искусстве, о том, что у такого искусства есть поклонники и в Абакане и что публику надо воспитывать… Мы тащились с картинами по тротуару, Мышь ругался:

— Всё, бля, уезжаю! В Омск! В Норильск! Надоело…

Конечно, ясно — даже если бы его картины были шедеврами, очень понравились продавщицам, их бы так запросто не взяли: ведь дела делаются иначе. Нужно было прийти в другом виде, по-другому поговорить с администратором (или кто там главный в художественном салоне?), может быть, показать рекомендации от уважаемых в Абакане художников. Но ни Мышь, ни Шолин, ни я не то чтобы не знали об этом, а просто не умели договариваться, делать что-то по правилам; Серёга Анархист, человек несколько другого поколения (старшего), был более общительным, так сказать, коммуникабельным, и многие идеи осуществились благодаря именно его стараниям. И до сих пор Сергей Гайноченко одна из колоритнейших и деятельнейших фигур города…

Вообще, с годами я заметил, что люди, родившиеся в начале 70-х годов, которым в переломный 91-й было семнадцать — двадцать лет, очень редко встречаются среди успешных творческих фигур. Даже «поколение пепси» обогнало нынешних тридцатилетних и в литературе, и в кино, и в живописи, и в театре. Да и среди бизнесменов, политиков тридцатилетних очень немного в отличие от тех, кому лет двадцать пять (т. е. сформировавшихся уже после 91-го года, в другом мире). Чем это объяснить?.. Помните шквал фильмов конца 80-х о молодёжи? «Курьер», «Маленькая Вера», «Ночной экипаж», «Роковая ошибка», «Соблазн», «Взломщик», «Трагедия в стиле рок». Во всех этих фильмах молодёжь показана безвольной, неприкаянной, без будущего; редкие попытки героев (антигероев?) что-то сделать заканчивались или неудачей, или гибелью их или их близких. Эти фильмы отражали происходящее в жизни, они создали портрет поколения, и одним из таких типажей для меня был и остаётся Иван Бурковский. Талантливый, умный, много и остро чувствующий, многое, наверно, смогший бы сделать, но не сделавший почти ничего, сгоревший (да, именно сгоревший) в двадцать лет, за двадцать своих лет совершивший путь от детства до старости…

А тот день продолжился так.

После неудачи в «Челтысе» Ванька повёл нас на улицу Ленина. Мы расставили картины вдоль высокого гранитного парапета рядом с кафе «Лакомка».

— Нормально, ладно, — приговаривал Мышь. — Так делают в больших городах.

И с гордым видом, сложив руки на груди, он стал смотреть на прохожих. В его взгляде были и высокомерие, презрение к толпе, но проступало и ожидание, надежда, что сейчас от этой толпы отделится человек, остановится перед его полотнами, заинтересуется, начнёт задавать вопросы о цене, о возможности приобрести «Маски», например, или «Дальтонию»… И Мышь, поколебавшись, конечно, продаст, даже не продаст, а уступит.