Не стать насекомым - Страница 8

— Надо чем-то заняться. Серьёзным… Желание знаешь какое!.. А в башке — пусто.

Он искал толчок. Помню, увлёкся возобновлением выставок «Боевого рисунка», но получил отказ от нескольких организаций в поддержке; как-то в институте ему задали сделать серию рисунков — сценки из жизни, и он отнёсся к заданию очень серьёзно: показывал мне прекрасные, с ювелирной скрупулёзностью выполненные работы, на каждую из которых ушёл наверняка не один день. Зная Ванькину неусидчивость, тягу к походам по городу, я был поражён… Далёкий в общем-то от музыки (как исполнитель), он деятельно участвовал в подготовке рок-фестиваля, но фестиваль отменили…

С каждой встречей я видел, как он блёкнет. Он и пил уже равнодушно — просто заливал в рот стопку водки и ждал, когда компания созреет для новой стопки, или наполнял стакан доверху и уходил куда-нибудь в угол, пил в одиночестве, слушал песни Чижа… Мы посмеивались над этим его музыкальным пристрастием — у нас всегда были при себе кассеты с «Гражданской Обороной», «Секс пистолз», «Инструкцией по выживанию», Янкой Дягилевой, а тут беспомощная, почти детская лирика: «На кухне мышка уронила банку. Спит моя малышка…»

Да, жизнь становилась всё кислее. Люди откровенно нищали, возле магазинов образовались уродливые базарчики, одни, с жалкими лицами, пытались продавать еду и одежду, другие, тоже с жалкими лицами, проходили мимо, поглядывая на товары. Деньги становились редкостью. Всё реже удавалось «занимать», да и то давали откровенную мелочь, рублей по сто, по двести. Появились слухи, что скоро в Хакасии введут свою валюту в помощь почти исчезнувшим рублям, а в Минусинске открылось несколько магазинов, где выдавали продукты по талонам, а талоны эти люди получали на работе в день зарплаты вместо банкнот… Я приезжал в Абакан почти пустой, иногда с сумкой картошки или банкой огурцов, но редко удавалось съесть эту провизию под водочку — её не на что было купить.

Зато появились две квартиры, где можно было пребывать сутками: у Серёги Анархиста (квартира принадлежала его жене, с которой он тогда разводился; жена с сыном уехали жить куда-то на Кузбасс, а Серёга оставался в роли сторожа, пока квартиру не продадут) и у приехавшей из Норильска Лены Монолог (фамилии её не помню, да и, наверное, не знал никогда — Лена была родом из Абакана, а потом отправилась с мужем на Север, но вскоре они разошлись, и Лена вместе с двухлетним Витей вернулась). И мы там именно «пребывали» — разговаривать серьёзно, строить какие-то планы уже давно не получалось — чаще всего гнали какую-то словесную муть, вымученно, иногда почти истерически веселясь… Молчать было тяжело, и главное — страшно: тогда казалось, что мы уже умерли.

Мышь любил различные мероприятия (точнее — акции). Он был зачинщиком многих из них и всегда с готовностью принимал в них участие. Пошуметь ли перед зданием правительства в числе чуваков, выступающих за легализацию наркотиков или за введение анархии, организовать ли выставку альтернативного искусства, панк-фестиваль, пройтись ли по центру города в рядах эрэнъевщиков, сжечь ли макет коммерческого ларька возле Черногорского парка… Да, это было ему по душе. Но акции становились всё более легальными и развлекательными, и Мышь относился к ним с явной враждебностью, тем более что в них участвовали многие его друзья.

Помню один из праздников — День рождения Джона Леннона, который состоялся в зале филармонии осенью девяносто пятого. Выступали филармонические группы, исполняя песни «Битлз» и рок-н-ролльные стандарты; их выступления перемежались всякими конкурсами и викторинами. В общем, нормальный, безобидный праздник, что не первое десятилетие проводится по всему миру.

Под видом участника одного из конкурсов, Ванька оказался на сцене, дождался своей очереди завладеть микрофоном и неумело, косноязычно заговорил, обращаясь к зрителям:

— Дерьмо всё это. Ну, то, что сейчас. И вообще — всё дерьмо! На хрена? Всё впустую. Хочется повеселиться? Не получится. Теперь больше ничего не получится.

Он выпил, конечно, но был ещё не пьяным… Он стоял на сцене в своём синем длиннополом пальто, большой, красивый и жалкий. Пытался что-то объяснить… И его слушали, окаменев. В зале все были свои.

— Вот вы, — продолжал Мышь, обращаясь к ребятам-музыкантам, готовым играть очередную безобидную песню. — Я вас знаю всех лет семь. Помните, какими вы были? А теперь… артисты эстрады. В дерьмо мы все превращаемся. В полное.

В конце концов его убрали, выперли из зала. Я тоже вышел. Мышь стоял в фойе, закуривал сигарету.

— Что, — спросил, — поняли они меня?

Услышал голос ведущей, просящей прощения за эксцесс. С надеждой посмотрел на дверь, ожидая, наверное, что сейчас из зала повалят одумавшиеся ребята. Не дождался, ответил себе сам:

— Нет, не поняли.

Потом мы сидели в тёмном, укромном углу филармонии, пили водку. К нам присоединилась какая-то взрослая (лет за тридцать) красивая женщина (кажется, и водку принесла она). Что-то обсуждали, мечтали создать в театре «Рампа» центр нового искусства, а лучше захватить театр «Сказка» (здание больше) и создать там; выпускать свою газету… нет, лучше журнал, открыть на телевидении свою программу… Кончилось тем, что женщина чуть не на руках понесла Ваньку домой. Куда делся я — не помню.

Но ясно помню ощущение от той осени, вообще-то очень тёплой, мягкой, похожей на весну, осени 95-го года. Было ужасно скучно. Скучно было всё и везде. Скучно было в училище культуры, я много прогуливал и в конце концов перестал понимать, о чём идёт речь на лекциях, и мои надежды на овладение нотной грамотой погибли. Скучно было в общежитии училища, и вообще в Минусинске. Скучно было и в Абакане. Разрастались базары и рынки, открывались новые кафе, множились состоящие из перепечаток из центральной прессы и объявлений газеты, люди по улицам стали гулять не иначе как с бутылкой пивка (а ещё с год назад за распитие пива могли без разговоров засадить в вытрезвитель), и лица прохожих из затравленных, злых, плаксивых стали превращаться в умиротворённо-тупые…

Абаканская рок-тусовка развалилась, фестивалей не было, начальство «Рампы», где мы могли иногда поиграть, попеть для души, перестало нас пускать в театр, его заселили поклонники фэнтези — толкинисты. Дэн Стахеев, закончив институт, уехал в родное Шушенское, учил детей в одной из ближайших деревень… Пойти было некуда, многие переженились и прятались от недавних друзей, почти все работали. Работой стали страшно дорожить.

От скуки, наверное, я начал носить в газеты свои рассказики и удивлялся, что их печатают. Даже выплачивали гонорары, правда, маленькие и редко, но всё равно было приятно, когда вроде бы ни с того ни с сего у тебя оказывается пачечка денег…

В основном мы проводили время у Анархиста. Костяк составляли сам Серёга, Ванька, Олег Шолин, похоронивший в ту осень мать и оставшийся в девятнадцать лет совсем без близких родственников; часто приходили Коля Мезенцев, старый друг Анархиста, Оттыч, который год кочевавший по квартирам и Домам культуры, художественным школам (сам он был родом из Бограда, села на севере Хакасии), Юха, Лёша Полежаев, Саша Оськин, Сёя… Иногда появлялись девушки и становилось даже по-настоящему хорошо, уютно… Но это был уже некий последний очажок ещё год — два назад кипевшей в Абакане контркультурной жизни. Да и здесь уже чувствовалось заплесневение.

Основным занятием было ёрничанье, шутливые ругачки, игра в дурачка или в пьяницу; случалось, кто-нибудь приносил траву или колёса, изредка — выпивку и еду. Серёга Анархист, в засаленном махровом халате, к которому были пришиты полковничьи погоны, усталым голосом звал ехать с ним в Северную Ирландию, бороться за её освобождение. Об этом он твердил ежедневно и по несколько часов подряд, и постепенно эти призывы стали неотъемлемым фоном наших сидений…