Не стать насекомым - Страница 6
— А тебе сколько лет? — спросил Мышь.
— Двадцать три.
— Да-а, — серьёзно посочувствовал он, — годы…
Майкл (через несколько месяцев он, кстати сказать, утонет) поднял стакан:
— Давайте, чтоб ядро подольше не рассосалось!
— Рассосётся, — безысходно сказал Дэн. — Отсюда никто не уйдёт живым.
Странно, но мы все одинаково поняли эту фразу. Речь шла не о жизни как таковой, а о возрасте, о юности…
— Но можно остаться здесь, — сказал Мышь. — Сохранить себя.
Дэн усмехнулся:
— Попробуй. А мне… Я на четвёртом курсе, через полтора года закончу пед, и что дальше? А дальше — давление внешнего мира.
— По полной программе, — смеясь, добавил Майкл.
Выпили.
Утром я очнулся под столом.
Голова, конечно, раскалывалась, глаза, стоило их приоткрыть, выжигало светом. Во рту — будто крапивы нажрался… Кажется, минут пятнадцать я поднимался на ноги. Сел на стул и с трудом, исподлобья, огляделся. Мыша и Майкла не было. Дэн стоял на коленях перед ведром и грозно рычал. Почему-то я услышал рычания только когда увидел того, кто их производил. А когда увидел пустую трёхлитровую банку, накатил весь тот сложный аромат «Казачьего», и меня тут же вырвало.
Дэн обернулся, выдавил:
— Подотри! — И уткнулся обратно в ведро…
Через полчаса мы выползли из «Рампы», словно двое недодушенных из газовой камеры. Дэну обязательно нужно было в институт на какую-то важную лекцию. Я мечтал дотащиться до кафе «Лакомка» и выпить бутылку «Жигулёвского», попытаться съесть беляшик.
— На хрена ж я её пил, — ворчал Дэн, запирая дверь театра. — Ну и отра-ава…
Было довольно морозно, прохожие заметно зябли, но я чувствовал себя как в парилке. С трудом усмехнулся:
— Потогонная вещь.
Дэн в ответ длинно проматерился.
От «Рампы» до главного корпуса пединститута метров семьсот, а мне показалось, что мы идём бесконечно долго. Время от времени опасно поскальзывались (дни уже выдавались оттепельные, снег на тротуарах днём подтаивал, а по ночам застывал); чтобы удержать равновесие, приходилось делать резкие движения. При этом я был уверен, что вот-вот в голове лопнет что-то жизненно важное…
Всё-таки добрались. А по соседству с педом — через дорогу — и «Лакомка».
— О, — произнёс Дэн, — Мышь уже на посту.
Действительно, возле входа в институт стоял Ванька Бурковский. Такой же, как и вчера, только лицо, может, опухло посильней… Увидел нас, заулыбался.
— Отрезвели? — как-то сочувствующе-заботливо спросил, здороваясь. — А я уже нааскал три штуки. Ещё пятьсот — и будет на пиво!
— Я на занятия! — испуганно отозвался Дэн, поскорей скрылся за дверью.
Мышь вздохнул и огляделся, выискивая знакомых. Улица Ленина — центральная улица Абакана — в районе института была почти пуста. Первая пара как раз началась, основная масса студентов сидела по аудиториям.
— Пойдём в «Лакомку», — предложил я. — У меня десятка.
Мышь просиял:
— А чего молчишь?! Сейча-ас придём в себя.
Мы купили по бутылке пивка, сели за столик. Сделали по живительному глотку. Потом ещё, ещё…
— Ну, как «Казацкое»? — спросил Мышь, как врач пациента.
— Лучше не напоминай.
— Хорошо… Слушай, Сэн, а давай сегодня нажрёмся, как свиньи!
— Давай, — согласился я, — но только водкой.
— Водка, это — да. Только придётся пошататься, потрясти людей, башлей занять.
И с того дня начались наши шатания по Абакану, в процессе которых я познакомился, наверное, со всеми интересными персонажами города. Рок-музыканты, журналисты, телевизионщики, актёры, художники, редакторы газет, руководители филиалов ЛДПР, РНЕ, КПРФ, вожди казачества, шаманы, активисты всевозможных религиозных течений… Мышь был, кажется, членом всех имеющихся в Абакане партий, пописывал статьи во все газеты; он мог подискутировать о каких-то деталях церковной службы и с православным священником, и с баптистом, и с пятидесятником, мог порассуждать о театре, о музыке, о книжных новинках, о наскальных рисунках, и в процессе разговора неизменно просил в долг (именно — в долг) несколько тысяч. Чаще всего — ему — давали…
Благодаря нашим шатаниям произошли мои знакомства с ребятами, которые стали моими друзьями или по крайней мере приятелями:
Сергей Гайноченко (Серёга Анархист), тридцатилетний живописец и революционер, он целые дни проводил за чтением книг об оружии и журналов вроде «Солдат удачи», ходил обычно в солдатской шинели и чёрном берете с приколотым вместо кокарды знаком «Гвардия». Два раза в год (1 мая и 7 ноября) Анархист выводил горстку соратников на площадь Ленина, где они стояли под чёрным флагом напротив многочисленного митинга коммунистов. Случались драки… Олег Шолин — студент пединститута, барабанщик, игравший в разных рок-группах лет с двенадцати, знаток истории, вообще человек интеллигентный, но и, как большинство молодёжи начала 90-х, безвольный, неприкаянный, пьющий… Сергей Утёмов — Сёя — лидер панковской группы «Ханни» — шумный, подвижный, весёлый, напоминающий Буратино… Лёша Полежаев — хиппарь, очень похожий на девушку, сочиняющий песни под Янку Дягилеву, бросивший школу классе в восьмом и путешествующий месяцами по стране, возвращающийся с руками, увешанными феньками и с поникшей от десятков ксивников шеей — подарков хиппи, кажется, со всех городов России… Женя Шумский (Пепел) — его группа «Аномальное Фи» была в то время сильнейшей, чуть ли не культовой, в Абакане, а Пепла считали самым забубённым алкоголиком и беспредельщиком и в то же время умницей… И ещё много ребят, имена которых мной забылись, остались только прозвища: Юха, Талана, Штекер, Ящер, Ларсон, Кара, Джин, Жлобсон… И за каждым прозвищем — образ яркого человека.
Все эти люди жили бешеной жизнью, состоящей из квартирных или «Рамповских» концертов, многочисленных пьянок, происходящих чаще всего в подъездах, брожений по улицам Абакана. И разговоров на новые и важные тогда темы — о трансе, буддизме, Генри Миллере, «Гражданской Обороне»… Казалось, что все они вот-вот выдохнутся и упадут замертво или сойдут с ума. Три-четыре дня я проводил с ними, как рыба в воде, а потом чувствовал, что необходимо отдышаться, и уезжал к родителям в деревню под Минусинском, жил там с неделю, набирался сил.
Удивительней всего было то, что ребята ещё что-то успевали делать. Анархист непонятно когда (вроде бы он вечно пил и беседовал) красил картины, от Оттыча я постоянно слышал новые стихи, миниатюры, слушал его новые синтезаторные композиции; Пепел записывал альбом на профессиональной студии, Шолин поражал своими познаниями в литературе, истории… Пьянки и общение, жизнь на грани гибели помогали им работать, заниматься творчеством. И Ванька Бурковский до поры до времени находился в этой тусовке, как в необходимом, единственном из возможных мире.
От многих я слышал утверждение, что его погубила любовь к девушке. Дескать, он полюбил её, а она не отвечала ему взаимностью, вот он и задушился в конце концов.
Может быть.
Девушек в тусовке было мало, да и те побаивались особенно сильно в неё погружаться. Все парни, как водится, постоянно кого-то любили, кого-то добивались, кому-то посвящали свои песни, стихи, картины. Бывало, девушки принимали эту любовь, и появлялась счастливая пара, но счастье продолжалось недолго. Разрываться между тусовкой и девушкой было тяжело, и парень как правило выбирал второе — с головой нырял обратно, в привычную и милую атмосферу, и там плакал о потерянном счастье. Редкий случай, когда любовь к девушке побеждала. Например…
Женя Пепел влюбился в очень красивую, умную, кажется, девушку, женился, устроился на работу (куда-то охранником), вскоре перестал здороваться со своими недавними собутыльниками. Но и группа его распалась, сольный альбом Пепла получился наивным и слабым. Позже он стал журналистом, писал (да и пишет) приемлемые статьи… Может, и Мышь бы стал таким, если бы девушка, которую он любил, ответила ему на любовь. Но у них были самые жуткие в этом плане отношения: Ванька любил её, звонил ей то и дело, дежурил у её подъезда, при встрече умолял её о чём-то (я при этом находился несколько раз, но стоял поодаль), а она, с одной стороны, была к нему холодна, была ему недоступна, а с другой — контролировала его, заставляла меньше пить, держаться на работе (его часто увольняли из-за прогулов); она разговаривала с ним об искусстве, о новых книгах… В общем, она как бы давала понять, что он может на что-то надеяться. И так продолжалось месяц за месяцем. По себе знаю — мучение это ужасное… Хотя можно (и нужно!) понять эту девушку: Ванька не мог быть мужем, отцом, он вообще не был человеком, который может существовать в этом мире — он был обречён. (Людмила Петрушевская описала, как я уже упоминал, такой тип в своём странном рассказе с тоже странным названием «Бал последнего человека».) Поэтому любить его, Ваньку Бурковского, Мыша, я уверен, не отважилась бы ни одна абаканская девушка середины 90-х годов, не говоря уж о дальнейших, всё более прагматичных временах…