Не сказка о птице в неволе (СИ) - Страница 8

Но мы живы. Еще живы. Люцифер не бросает слов на ветер. Вероятно, я могу умереть еще до наступления следующей ночи. И может быть, было бы лучше, если бы Китнисс не дожила до возвращения нашей охраны.

Отзывы и кнопочка “нравится”?))

Не забываем быть активными))))

p.s. Ненавистные многим звезды легко убираются в редактировании поста :)

========== 03 ==========

Комментарий к 03

включена публичная бета!

заметили ошибку? сообщите мне об этом:)

Я еще долго слышу шаги охранников, хотя их давно уже нет. Люцифер ушел зализывать раны, но не сомневаюсь, что он вернется, чтобы восстановить свою власть надо мной. И, что еще хуже, – над Китнисс.

Не прекращаю проклинать себя за то, что полез в драку. И в это же время хвалю себя.

Я прав.

Я виноват.

Я не знаю.

Мне кажется, что я схожу с ума. От боли, от страхов. От разъедающей внутренности беспомощности и от отчаянья. Они стали моими друзьями, они пытаются стать мной.

Охранники вернутся, чтобы отомстить, поглумиться, поиграть. Растоптать и уничтожить. Какой я был дурак, когда считал, что физическая боль – самое страшное, что они могут со мной сделать.

Китнисс ворочается у меня на руках и стонет, приоткрывая глаза.

– Все хорошо, – тороплюсь соврать я, но она обессиленно опускает веки и качает головой.

– Отпусти меня.

Ее ладони упираются мне в грудь, но я не пускаю – Китнисс слаба, мне почти не приходится прикладывать усилий, чтобы удержать ее.

– Отпусти… – ее мольба заставляет мое сердце страдать, но я поступаю, как эгоист: не позволяю себе лишиться последних мгновений, когда могу сжимать ее в объятиях.

– Пит, не трогай меня… Я теперь грязная… – ее голос, переходящий в шепот, для меня громче голоса ведущего Игр Клавдия, звучавшего в небе над Ареной, и ранит он глубже, чем могло бы ранить острие ножа, пронзившего плоть.

Притягиваю Китнисс к себе, обнимаю так крепко, что она кряхтит от неудобной позы, но я не могу разжать руки.

– Не говори так, не говори, – прошу я, но Китнисс не слушает.

Ее руки наполняются силой и толкают меня.

– Пусти!

Это уже приказ. Могу ли я и дальше удерживать ее против воли?

Китнисс выбирается из кольца моих рук, неуверенно присаживаясь на край койки, свешивает ноги вниз. Ее лицо в кровоподтеках, на уголке губ засохшая кровь – Антониус ударил ее, когда она укусила его за…

– Почему бы им просто не убить нас? – спрашивает Китнисс, но не дожидается моего ответа и продолжает, – им нравится унижать, причинять боль…

Отойдя прочь, она останавливается возле стекла и прижимается к нему лбом. Смотрит в центр зала на «игрушки» нашей охраны, наваленные на столах и стеллажах.

– Они насилуют всех женщин? – Китнисс задумчиво водит пальцем по прозрачной стене. – На теле Энни нет синяков, похожих на пальцы…

Я отвожу взгляд: во время купания я был уверен, что Китнисс рассматривала только Джоанну, но, похоже, она успела увидеть больше, чем я предполагал.

– Энни они только бьют.

– Почему? Она ведь красивая, – спрашивает Китнисс, поворачиваясь ко мне лицом.

Пожимаю плечами и честно говорю, что думаю:

– Она покорная, а Антониус любит, когда жертва кричит…

Китнисс отворачивается, снова глядя прямо перед собой. Она долго молчит, и я уже решаю, что разговор окончен, когда Китнисс тихо произносит:

– То есть, если я буду выполнять все, что он скажет, и буду… покорной, – она давится этим словом, – то… он не будет долго насиловать меня?

Мои щеки вспыхивают, словно их прижгли раскаленным железом.

– Китнисс!

Она качает головой.

– В то, что он совсем меня не тронет, я не верю. Ты же его слышал… Он хочет, чтобы ты все увидел…

Воздух застревает в горле, и я давлюсь готовыми сорваться с языка возражениями. Сжимаю руки, впиваясь пальцами в ладони, и морщусь от уродливой правды ее слов.

– Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал, – просит Китнисс, и я поднимаю на нее глаза.

Ее лицо почти спокойно, даже губы не дрожат. И только в глазах плещется беспокойное серое море – волны отчаянья с грохотом бьются о берег безнадеги.

– Не смотри.

Я отворачиваюсь, выполняя приказ.

– Нет, не сейчас, – она грустно выдыхает, – тогда, когда он будет делать со мной все… это. Не смотри. Я не хочу, чтобы ты видел.

Китнисс не выказывает страха: она не дрожит и не плачет, а я думаю, что лучше бы было наоборот – истерика, слезы, мольба – я бы понял все это и попытался утешить, но ее наигранное спокойствие делает меня совершенно беспомощным и ненужным.

Антониус устроит ей публичную казнь, и все ради того, чтобы сделать мне побольнее. Зачем я два месяца боролся, цеплялся за свою никчемную жизнь, если сейчас я утащу на тот свет еще и девушку, которую люблю?

– Обещай мне, – настаивает Китнисс, и я киваю.

– Хорошо.

Ее ладонь скользит по заляпанной кровью рубахе, поглаживая живот. Китнисс морщится, отворачиваясь от стекла, и возвращается к койке. Она пытается лечь и недвусмысленно дает понять, чтобы я подвинулся, но кажется, я прирос к своему месту. Согнув ноги, Китнисс устраивается рядом, но я проявляю инициативу и притягиваю ее к себе. Кладу ее голову на колени, осторожно поглаживаю по волосам.

– Пит… Я даже себе противна, не трогай меня…

Не выдерживаю, сгребаю Китнисс в охапку и, подтянув ее к груди, начинаю укачивать, как маленькую.

– Прости меня, прости, прости…

Я понимаю, насколько бессмысленны мои извинения, но они задевают что-то в истерзанной душе Китнисс – я не слышу ни единого всхлипа, но чувствую, как моей кожи касается холодная влага ее слезинок. Она больше не пытается отстраниться или оттолкнуть, просто принимает всплеск моих чувств.

Целую ее в макушку, глажу темные спутанные прядки и шепчу, шепчу, шепчу о том, что она самое дорогое, что у меня есть.

Ночь проходит, приводя за собой безрадостное утро и такой же день, полный тревог. Ни я, ни Китнисс не сомкнули глаз. Она не может найти себе место, постоянно гладя живот.

– Болит… – изредка срывается с ее губ, и я всерьез переживаю, что пинки Антониуса не пройдут для Китнисс бесследно.

На свои собственные раны я не обращаю особого внимания. Кожу тянет там, где она повреждена, а в тех местах, где ее нет, чувствуется настойчивая пульсация плоти. Однако какая разница почти-покойнику, в каком состоянии его тело?

Я на грани сумасшествия.

Желудок сводит от голода – те порции, что нам обычно дают, слишком малы, чтобы надолго насытится, а сегодня нас, похоже, решили и вовсе не кормить. Так уже бывало – это одна из пыток: лишение еды и питья, когда ты не можешь думать ни о чем, кроме куска хлеба или стакана воды. Ты становишься покладистым и готовым «к сотрудничеству». Примерно так в первые дни заключения Антониус пытался разговорить меня и остальных: его интересовали подробности плана по вызволению с Арены Сойки-пересмешницы, но никто из заключенных ничего не знал.

Только Джоанна… Это от нее и я, и охрана узнали про предательство Плутарха Хэвенсби, про мятежников в самом Капитолии и в правительстве. Она рассказала про уговор среди Победителей, которых отправили со мной и Китнисс на Бойню: каждый из них был готов умереть ради того, чтобы вытащить Сойку с Арены. Про меня в уговоре не было ни слова. Мне суждено было умереть еще там, и так было бы лучше для всех. Особенно для Китнисс.

Время тянется, Китнисс тоже голодна и жалуется на головную боль. Мы почти не разговариваем, потому что это и не нужно – и она, и я знаем, что стоит над Капитолием сгуститься сумеркам, Люцифер и его прихвостни вернутся, чтобы воплотить свои угрозы в жизнь.

Я не переживу сегодняшнюю ночь – он обещал. А Китнисс?.. Я вздрагиваю, когда она начинает тихо петь, в полумраке и почти звенящей тишине ее голос кажется чистым и проникающим в душу.

Пепел легок и светел.

Я не заметил, как время прошло.

Чары силу теряют и превращают жемчуг в стекло.

Как пусто в душе без миражей, без волшебства.