Не сказка о птице в неволе (СИ) - Страница 35

Прикрываю глаза, останавливаясь. Может, зря я лезу в это? Но второго шанса, скорее всего не будет.

“Пит все видел. И… он делал так же, не сам, но я все равно больше не хочу. Больно. И противно”.

Стискиваю зубы: я догадывался, что так будет, но почему-то обманывался наивной надеждой, что Китнисс не было со мной мучительно плохо, ведь мое-то тело… оценило, как сладко сливаться с ней воедино.

«Хотя мне не противно, даже приятно, когда он меня целует. Мне это нравится. И, бывает, я нервничаю от его прикосновений – они вызывают волнение в груди, это непривычно. Но я ведь знаю, что снова будет больно. Не хочу».

Поднимаю растерянный и полный сожаления взгляд на Китнисс: она внимательно рассматривает свои коленки, перебирая пальцами ткань платья. На душе внезапно становится так холодно и одиноко, что, кажется, стены темницы вновь сомкнулись вокруг меня.

– Честно сказать, я советовала Койн подыскать для вас психолога, но, поскольку об изнасиловании, – от слов доктора Китнисс вздрагивает, – решили никому не говорить, то и не срослось.

Врач заметно обеспокоена, хотя старается делать вид, что все нормально. Она забирает у меня блокнот и, переглянувшись с Китнисс, отправляет меня прочь.

– Может, сходишь чайку попьешь, Пит? Или в душ на часок? А мы с твоей женой пока пошепчемся, как подружки.

Как это ни стыдно, но я не против сбежать: Китнисс не останется одна, а мне бы надо привести чувства в порядок. Закрываюсь в спальне и укладываюсь на кровать, подложив руки под голову. Хоровод мыслей в голове вызывает мигрень: как бы я себя чувствовал, любя кого-то, но страшась его прикосновений?

Не замечаю, как дремота неспешными шагами подбирается к изголовью постели, и прихожу в себя, только спустя час или даже больше. Выглядываю в окно, за которым уже сгустились сумерки, и решаю, что дал достаточно времени доктору, чтобы поговорить с моей женой.

Я застаю их по-прежнему сидящими в гостиной, Китнисс облокотилась на спинку дивана, а врач рядом с ней, улыбающаяся и, кажется, довольная. Жена оборачивается и выдавливает смущенную улыбку.

– Все нормально? – спрашиваю я, она кивает.

– Присаживайся, Пит, – предлагает доктор Меллер, уступая мне место. – Мы тут с Китнисс немного поболтали…

Я заинтригован и подсаживаюсь почти вплотную к жене, она не отодвигается.

– У меня к вам всего один вопрос, – заговорчески уточняет врач. – Достаточно ли двое вы привязаны друг к другу, чтобы попытаться перебороть страхи, которые засели в голове у Китнисс?

Я соглашаюсь сразу же, жена, чуть помедлив, тоже.

– Тогда все проще простого, все, что вам надо, – завести маленькую семейную традицию: спать голышом!

Если бы я в этот момент ел, то, несомненно, подавился бы от неожиданности. Вытаращиваю глаза, но врач только посмеивается, а Китнисс от волнения прикусывает губу, удивленно взирая на доктора. Мне настолько трудно поверить в то, что я слышу, что приходится переспросить.

– Я вполне серьезно, – настаивает доктор. – Молодые тела, нежные чувства: все, что вам надо, это перестать думать о том, что случилось. В конце концов, когда-то у вас все неплохо получалось!

Я закусываю язык, чтобы не брякнуть лишнего: снова история о нашей тайной свадьбе и беременности перед Бойней дает о себе знать. Предложила бы врач такие радикальные меры, если бы знала, что до того, как Китнисс оказалась в камере пыток, она была невинной?

Поглядываю на жену: ее кожа, кажется, уже сроднилась с розовым отливом смущения – за один вечер его явно много. Китнисс на мгновение встречается со мной взглядом, но тут же стыдливо отводит глаза. Я растолковываю это по-своему.

– Разве для Китнисс это хорошая идея? – спрашиваю я. – Она и так меня боится?

Озвучиваю свои мысли, но доктор Меллер перебивает.

– Ты вроде был здесь, когда твоя жена говорила, что не ты сам ее пугаешь, а штуковина у тебя между ног. Вам надо снова привыкнуть к голому виду друг друга: когда-то вас это устраивало, значит стоит просто повторить!

Я пытаюсь спорить, но врач отбивает все мои возражения.

– Парень, проблема тут не в тебе, – она указывает взглядом на мою жену, – все зависит от тебя, Китнисс. Ты разрешить тем уродам, раз и навсегда, перечеркнуть твою жизнь, или все-таки покажешь всем, что ты боец и готова сражаться за собственное счастье?

Китнисс растерянно заправляет за ухо выбившуюся прядь, не переставая покусывать губы.

– Ну, так что, Китнисс? Твой ответ?

Жена мнется, сомневается. Я понимаю, насколько трудное это для нее решение. Она слишком чистая, чтобы там сама про себя не думала. Я уже собираюсь прервать бесполезные уговоры, чтобы перестать мучить Китнисс, но неожиданно она кивает: довольно уверенно, видимо решившись.

– Вот и отлично, ребята. А теперь, может, пойдем по комнатам? Поздновато уже, а мне утром в дорогу.

Мы не спорим и покидаем собственную гостиную, Китнисс зачем-то уносит с собой блокнот. Входя в кухню, она вырывает испещренные строчками листки, на которых, видимо, сохранились ее откровения с доктором, и, отодвинув круги на печной плите, мнет бумагу, отправляя ее в огонь. Что ж, очевидно, что это к лучшему: написанное – ее личное и должно таким остаться, захочет – когда-нибудь сама мне расскажет.

Поднимаемся по лестнице, стараясь не касаться друг друга: я плетусь первый, Китнисс в паре шагов позади. Не успеваю даже придумать, что сказать, когда она, скрывается в душе: снова моется – долго и тщательно.

Пока я сижу на краю кровати, ожидая ее, то все отчетливее понимаю, что свое обещание Китнисс вряд ли выполнит. Не потому, что она хотела соврать, просто… для нее это слишком: чересчур откровенно, неимоверно страшно, болезненно неприятно.

Китнисс возвращается из душа, одетая в ту самую темную сорочку, в которой когда-то пошла топиться, а ее влажные волосы заплетены в небрежную косу. Мы встречаемся напряженными взглядами, Китнисс выглядит взволнованной. Я подхожу к ней почти вплотную, поднимаю руку, показывая, что хочу прикосновения, и только после этого мои пальцы касаются ее щеки.

– Ты никому ничего не должна, помнишь? – говорю я. – Делай только то, что сама считаешь возможным.

Китнисс беспокойно дышит, но кивает, после чего отстраняется, протягивая мне сухое полотенце. Я понимаю ее желание, побыть одной, и плетусь в душ: мне не особенно хочется мыться, но ласковые пальцы воды приятно массируют спину, расслабляя напряженные мышцы, и я задерживать здесь подольше, давая возможность Китнисс все взвесить.

Когда я прихожу обратно, свет в спальне уже не горит – только ночная лампа с моей стороны кровати освещает комнату. Китнисс лежит под одеялом, зарывшись так глубоко, что торчит одна голова и настороженно наблюдает за мной.

– Этого всего лишь я, – стараюсь успокоить ее, подходя к кровати, но слова застревают в горле, когда я вижу на стуле небрежно брошенную ночную рубашку. Ту самую, что еще недавно была на Китнисс.

Я сглатываю, неожиданно разволновавшись: жена сейчас совершенно обнаженная под одеялом и… ждет меня?

Кто бы мог подумать, но я чувствую себя растерянным: мне тоже следует снять белье? Надо что-то сказать? Как себя вести, чтобы не напугать Китнисс больше, чем было до этого?

– Я тоже… разденусь, – медленно говорю я. – Если ты… не против…

Глаза жены широко распахнуты, а взгляд беспокойный, но она все-таки кивает. Я помню слова доктора о том, что Китнисс стоит привыкнуть к моему голому виду, но не уверен, что могу так рисковать: обнаженное тело никогда не было особо привлекательным для Китнисс.

Как-то неожиданно мне приходит в голову мысль о том, что меня, кроме прочего, еще и сложно назвать красавцем: Люцифер и сотоварищи не зря ржали в камере – вместо ноги протез, а все остальное… Жена видела меня голым в ту ночь, когда мы… то есть я… ее… насиловал, но вряд ли она тогда разглядывала меня – ей было мерзко и больно, она сама сегодня призналась. С чего бы ей захотеть рассматривать меня сейчас?