Не родись красивой... - Страница 18

— Погубили его ты и он сам себя.

Парамошин опять нарочито перешел на «ты». И она это приняла…

— Все теле- и радиоподонки орут и трещат. Наша больница — в центре внимания.

— Ты же об этом мечтал!

— Не придуривайся… Сама ты не могла, конечно, додуматься до такой подлости!

Маша заранее подготовила заявление. «Требую освободить меня, по собственному желанию, от той мерзости, в которую пытались меня втравить!»

Он прочитал и не разорвал, а растерзал ее заявление на клочки. Распахнул окно и пустил их по холодному ветру.

— Тебя я не отпущу!

— Посадишь под охрану своих опричников-санитаров? Как Петю Замошкина?

Маша сделала два шага по направлению к двери… Он схватил ее:

— Не уйдешь!

Но, ощутив ее тело, ее руки и грудь, ее спину, обомлел и затих.

Она отбросила его с той же, уже знакомой ему, силой. Грохнула за собой дверью. И он остался в ее бывшем кабинете один.

— Верни-ись!

Его вопль, пробившись сквозь стену и сквозь дверь в коридор, а сквозь окно на улицу, раскололся, растворился, исчез…

Обычно муж звонил ей каждые два или три часа. А коль не звонил, значит, держал в руках чье-то сердце… А ее сердце при отсутствии звонков начинало ныть и сжиматься. Он постоянно уверял, что если к чему и стремится, так только пораньше приехать домой. Если же пораньше не получалось, стало быть, происходило нечто непредвиденное. И она начинала метаться.

В тот день он не звонил вообще. Маша уже не в силах была дожидаться дома — и ходила взад-вперед возле подъезда, как дожидаясь некогда в детстве маму, которая из-за чего-то опаздывала. Каждая «Волга» цвета морской волны заставляла ее выскакивать навстречу, на мостовую. Но наконец-то подъехала и та самая… Алексей Борисович вышел из машины в белом халате. Пальто было накинуто на плечи. Шапка валялась на переднем сиденье. Такого прежде никогда не бывало.

— Почему ты в халате?

— Разве?

Он с усталым, неторопливым удивлением оглядел себя:

— В самом деле.

— Я заждалась.

— Заждалась? Это первое приятное сообщение за весь день.

Она не стала требовать немедленных разъяснений. И уже дома Алексей Борисович произнес:

— Он умер.

— Кто?

— Шереметов… У которого ты недавно была. Первый заместитель министра. Да, Шереметов.

«Почти Шереметьев… Его облик соответствовал фамилии», — невесть почему подумала она, точно это имело теперь какое-нибудь значение.

— Умер? Не может быть!

— Может быть, Машенька.

— Это я его, значит…

— Разве ты его сняла с должности?

— Я.

— Не преувеличивай.

— Николай Николаевич… Мне его очень жалко. Как это случилось? Почему? И зачем?..

— Его снимали с работы за «неумелое проведение линии государства». При чем здесь ты? Разве ты имела право пожертвовать тем Спинозой? Вся эта история уже облетела мир…

Его объяснения Машу не успокаивали.

— Неужели ничего нельзя было сделать?

— Его настиг обширный инфаркт. Прямо там, в министерстве… Мы долго возились… Два раза вернули его. Но он, по-видимому, не хотел возвращаться. А это, ты знаешь, очень влияет…

«Не могла же должность оказаться для него дороже самого бытия? Выпав из ранга, выпал из жизни?» — с недоумением и с внезапным протестом подумала Маша.

— Когда мы бросились в очередную атаку, у меня в глазах, только не волнуйся, появились будто жуки и мухи. А после стал наплывать туман. И я…

— Перестал видеть?!

— Нет, почти. Не бери в голову: вскоре это прошло. Но я сразу же, как только началось, передал свои полномочия Валерию. — Это был его ассистент. — Вовремя передал. Но, к несчастью, не вышло… И если б я сам продолжал, получилось бы то же самое. Валерий, мой верный союзник, очень старался. Чтобы я и особенно ты — особенно ты! — в нем не разочаровались. Организм не помогал… Его владелец даже сопротивлялся. Не смерти, а нам… Думаю, больше оперировать мне нельзя. Хотя я вовремя передал…

— Почему же нельзя? Из-за твоей глаукомы? Или из-за того, что он умер? Или, скажи честно, из-за моей беседы с корреспондентами?

— Нет, нет… Ты ни при чем. Никто меня за тебя ни разу не упрекнул. Те, которые смели бы упрекнуть, пока еще, слава Богу, осознают хоть один непреложный факт: физическое бессмертие не даровано никому. А на другое бессмертие они и не претендуют… Романтиков среди них я не встречал. Им при жизни все подавай, при жизни! Ну а коль она у них, как и у всех смертных, в опасности, я им еще могу пригодиться. Хотя бы в качестве консультанта… Кому известен их «внутренний мир» так детально, как мне? Поэтому упреки пока не грозят. Глаукома — это другое дело.

— Иногда мне не хочется, чтобы ты их спасал, — созналась она.

— Я спасаю не чины, а людей, — повторил он то, что Маша уже не раз слышала.

— Извини. Я плохо сказала… Тем более, что Николаю Николаевичу очень сочувствую. Он выполнял приказ, но через силу. И вообще что-то его отличало… Или мне так причудилось. Ты меня хорошо видишь?

— Когда я тебя вижу, мне хорошо, — переиначил он ее фразу. — И ничего не бойся. Хочешь, я подарю тебе «золотую рыбку» на разные случаи жизни?

— Сказки мне сейчас не нужны.

— А это реальная рыбка. Ты права: сейчас она ни к чему. Но когда-нибудь… — Он выдвинул ящик стола и достал записную книжку. — Есть у меня, Машенька, один потайной номер. Представь себе, четвертого человека в стране. Я вернул на свет его тридцатилетнего сына. И он начертал мне, как говорится, своею собственной рукой этот номер. И сказал: «Если будет какой-нибудь крайний случай, звоните поздно вечером прямо на дачу». Они круглый год на дачах живут. Четвертый человек в государстве… Не по качеству, разумеется, а по своему положению.

— Не третий и не пятый? А именно четвертый? — удивилась Маша. — Кто это подсчитал?

— Ну, такие цифры как раз выверены и точны. В других можно и усомниться, но в этих… Иерархия ошибок не допускает.

— А как по фамилии?

— Фамилию он просил в записной книжке не указывать.

Устно Алексей Борисович ее рассекретил.

— Да ну? Я таскала его портрет на праздничной демонстрации.

— Ему, стало быть, повезло: такая женщина носила его на руках!

— В руках, — поправила Маша. — И он тогда мне был ненавистен: шел дождь — и краска с портрета стекала мне на лоб и на нос.

— Видишь, как ты с ним, можно сказать, сблизилась: краска с его носа была на твоем носу. Так что в трудную минуту звони. Если что-то с тобой, не дай Бог, случится.

— А ты-то где будешь?

— Я с пациентов и их родственников взяток не беру: ни деньгами, ни одолжениями. А ты, женщина, в случае чего.

— Но ты-то где будешь?

— Я гораздо старше тебя. Разве забыла?

— Никогда и не помнила.

— Обвожу номер черным кружком. А между страничками здесь закладка. И номер запомни! — Он попытался продиктовать. — Впрочем, не нужно… Он же записан.

— Ты не видишь?

— На нервной почве. Это временно… Никакой безысходности!

«Никакой безысходности!» То были слова из лексикона реаниматолога.

Маша сразу же устремилась на «исследование мужа». Она умела сосредоточиваться, в кратчайший срок докапываться до корней. Даже когда это касалось чужих судеб. А уж коли речь шла о маме или о муже… Маша была человеком долга до упрямой дотошности: все, что обещала, выполняла неукоснительно (и даже когда это было уж не столь обязательно!). Она помнила даты рождений школьных и институтских подруг, которые почти все повыходили замуж, разъехались в разные города, а то и по разным странам. Маша поздравляла их без опозданий. Не надеясь на добросовестность почты и отправляя письма загодя.

Она в тот же вечер позвонила подруге — глазному врачу по имени Роза, которая была не только доктором медицинских наук, но и просто хорошим доктором. Не все откликались на Машину памятливость и доскональность, но эта откликнулась, довольная тем, что наконец может ответить вниманием на внимание. Назначила прием в Офтальмологическом центре тоже без всякой затяжки. Розовощеко-благополучная, соединившаяся брачными узами с тем, кто сделал ей предложение еще в шестом классе, родившая двух детей, как по плану: одну девочку и одного мальчика, — подруга будто и приносить с собой могла лишь благоденствие и оптимистичные вести. А как врач — успокаивающие диагнозы… Внешность до такой степени соответствовала имени, что Розу хотелось преподнести кому-нибудь в качестве розы на день рождения.