Не проходите мимо. Роман-фельетон - Страница 28

— Подождите… подождите… Значит, вчера… так… А сегодня… Увлекательный сюжет! Но раньше таких случаев не бывало? Тогда материалов для выводов еще маловато, — произнес Костя, в задумчивости вытаскивая из борта пучок волоса. — Знаете что? Выясните все детали. Тогда подумаем и о фельетоне. Он может прозвучать! И раз навсегда учтите, Фенечка, я люблю вас вообще, а за веснушки в частности…

Фенечка отмахнулась, дернулась плечиком и зарделась так, что веснушки на ее лице исчезли.

…О Фениксове недаром бродили самые фантастические слухи. Его проницательность казалась сверхъестественной, а непогрешимость — легендарной. Когда на художественном совете разгорались страсти, директор бывал молчалив, как немой кинофильм. Ежели обстоятельства складывались так, что необходимо было выразить свое руководящее мнение, то Фениксов, отказываясь от слова, пояснял:

— Устный экспромт может быть истолкован превратно. Свои личные соображения я приобщу к стенографическому отчету позже… в письменной форме.

И тут начиналось самое таинственное, самое непостижимое! Оценка Фениксова всегда совпадала с мнением вышестоящей инстанции! Если главк критиковал решение худсовета, директор предлагал поднять протоколы. И, ко всеобщему удивлению, демонстрировалось его собственноручное заявление, которое в принципе соответствовало мнению начальства. На документе стояла виза секретариата, доказывающая, что бумага подшита на следующий же день после заседания, как и обещал Фениксов.

Директор постоянно оказывался прав. Так случилось, когда забаллотировали фильмы «Первая зарплата», «Два конца, два кольца», «Третичные признаки». Так было, когда подняли на щит картины «Четыре угла», «Пятое колесо»…

Робкие попытки научно-естественного толкования Фениксовой непогрешимости разбивались в пух и прах. Прозорливость нового директора стала притчей во языцех.

…На студии продолжался аврал. Через вокзальный вестибюль тащили, катили и вели передовую кинотехнику. Тут можно было встретить прожекторы всех видов и родов. От маленьких, как детские барабанчики, до громоздких, величиной с полковую кухню. Самый большой прожектор называли «Племянником солнца». Он съедал электроэнергии на такую сумму, что за эти деньги иная студия могла бы снять полнометражную цветную ленту. Когда «Племянника» включали, все лампочки начинали светить вполнакала. Осветителям, состоящим при этом агрегате, выдавали спецмолоко: они были приравнены к рабочим горячих цехов.

Процессия ассистентов пронесла жестяные щиты-отражатели, похожие на гигантские подносы. Казалось, их только что взяли напрокат в закусочной великанов.

Посреди вестибюля стоял комплект мегафонов. Мелкие усилительные раструбы напоминали урны, — такими обычно коммунхозы украшают улицы. Самый же большой рупор был грандиозен, как шахтерский террикон. О нем родили легендарные слухи. Рассказывали, что он побывал в работе только один раз — на съемках документально-исторического фильма «Стены Иерихонские». Реплики в сценарии были настолько неудобопроизносимы, что их никто не мог выговорить целиком и полностью. Тогда режиссер сам решил поддержать престиж автора. Четверо помрежей поднесли гигантский мегафон к губам постановщика. И едва он произнес одну только фразу, как в тот же момент обрушились все декорации.

Решающим этапом сборов руководил товарищ Леденцов. Его затуманенные, точно у рыбокопченостей, глаза появлялись всюду. Участливый голос раздавался то среди светоаппаратуры, то в костюмерной, то в районе фонотеки. Леденцов исчезал и возникал так быстро, что человек, впервые попавший на студию, невольно начинал верить в раздвоение личности.

— Со съемочной погодкой вас, товарищ э… э… Каковы творческие планы? — участливо спросил Леденцов, хватая за рукав молодого ассистента с кладью в руках.

— Мечтаю о работе, — грустно молвил ассистент.

— Правильно делаете, — закивал Леденцов. — А как жена?

— Спасибо, я холост.

— Это хорошо. А возраст, простите, ваш?

— Двадцать семь лет.

— И кто бы мог подумать! А вы давненько на студии?

— Ровно пять лет.

— Хорошего раккурса! — вскрикнул Леденцов и тут же исчез.

— Чуткая натура у этого товарища, — произнес остановившийся звукооператор. — Очень внимателен! Меня лично он раз десять спрашивал… И всегда одни и те же воп…

Звуковик так и не успел кончить фразу, потому что Леденцов вдруг оказался рядом и потянул его за рукав.

— Приятного освещения, товарищ э… э… Каковы творческие планы?

— Спасибо, я холост, — невинно отвечал звукооператор, подмигивая ошеломленному ассистенту.

— Правильно делаете. А как жена?

— Мечтаю об отдыхе, — едва удерживаясь от смеха, бойко отрапортовал звукооператор.

— Это хорошо! — Леденцов посмотрел куда-то вдаль затуманенными буркалами. — А возраст, простите, ваш?

— Ровно пять лет.

— И кто бы мог подумать! А вы давненько на студии?

— Двадцать семь лет.

И вдруг глаза Леденцова приобрели испуганное выражение: вокруг стояли работники студии и дерзко смеялись. Леденцов дернулся в сторону и трусливо побежал. Смех подчиненных подталкивал его.

В последнее время Леденцов все чаще испытывал непривычное смущение. Его благие намерения, заключенные в анкетную форму, почему-то не находили отклика среди личного состава студии. Для установления контакта с подчиненными он опросил каждого сотрудника не менее четырех раз и только за последний квартал задал 183 647 вопросов. Но, как ни странно, взаимопонимания не было. На леденцовскую чуткость все чаще реагировали самым неподобающим образом.

Для того чтобы восстановить душевное равновесие, ему захотелось побыть одному. Но в коридорах сновали люди, в кабинетах шли споры и оперативные совещания. Наконец Леденцову удалось наткнуться на пустую комнату в сценарном отделе.

Состояние относительного покоя продолжалось недолго. Зазвонил телефон, и усталый голос междугородной станции сообщил, что на проводе Красногорск.

Затем кто-то очень далекий назвался Можаевым и обрадовался, узнав, что говорит с самим Леденцовым. Можаев сообщал о несоответствии сценария действительности, о протесте матери-героини Калинкиной, о том, что товарищ Шишигин в курсе. Затем он доложил, что они с Благушей решили обязательно заехать к драматургу Бомаршову, чтобы он внес исправления, и попросил руководящих указаний относительно съемок фильма.

Леденцов не вникал в дополнительные мелочи. Важно было иное: к нему давно уже не обращались, как положено, с почтением! А тут… И былой апломб постепенно начал возвращаться обратно.

— Трудности? Их надо преодолеть! Препятствия? С ними надо бороться! Студия вас поддержит! — отчеканил Леденцов.

Сам товарищ Фениксов вас поддержит! Да что там Фениксов! Я, я лично вам помогу! Съемочной погодки вам! Да, можете больше не звонить! Хорошего раккурса!

…Эхо в вестибюле отдыхало после бурно проведенного дня. Лишь изредка откликалось оно на шаги запоздалого ассистента, который торопился на крыльцо. Там, под сенью колонн, раздавались последние звуки экспедиционной увертюры.

Перед крыльцом-перроном стоял караван автомобилей. Трепетал от нетерпения флажок на радиаторе протарзановского лимузина. Из машины выглядывала прямоугольная мохнатая морда Читы. Участники экспедиции неторопливо заняли свои места. Печальные ассистенты чинно восседали на «пикапах». цвета дорожной пыли. В трехосном грузовике, нервно обнимая хрупкую аппаратуру, разместились осветители. К машине была прицеплена специальная платформа. На ней, обложенный войлочными матрацами и запеленутый брезентом, высился «Племянник солнца». Колонну замыкали автофургоны звукооператоров.

Протарзанов проводил последний смотр. Сопровождаемый Гиндукушкиным, Виктор Викторович дважды обошел караван, пока не убедился, что все готово к дальнему рейсу. Мэтр величественно взошел на крыльцо:

— Ну как? Есть еще пленка в кассетах? Не затуманены объективы? Не померкнут в дороге софиты? — зычно вопросил Протарзанов и подмигнул подчиненным. Но участники экспедиции почему-то без энтузиазма смотрели на руководителя.