Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - Страница 41

Папа говорил в озлоблении, и почувствовав это, я не вполне поверил ему. Но спрашивать ничего не стал и ушел в сад - думать.

Я знал, что папа не любит беков, не разделяет маминого восторга перед их благородством и родовитостью. Молодые беки, дружившие с дядей Нури, обращались с папой высокомерно, это задевало меня, а папа, хотя и заискивал перед ними, ненавидел и презирал этих богатых бездельников. "В кармане вошь на аркане! - презрительно говорил он, - а спеси на сто рублей!" Большие богачи, такие, как Мешади Кара, тоже обращались с папой снисходительно, и мне почему-то казалось, что если у власти будут такие хорошие добрые люди, как Хайнамаз или тот же бедняк Ширхан, папе не может быть плохо.

... Через несколько дней, под вечер, когда мы пили чай на веранде, раздался громкий стук в ворота. Зинят побежала отворять. Во двор въехал дедушка Байрам в сопровождении Кызылбашоглы и Гаджи. Парни были при оружии и перетянуты патронташами. Когда, спешившись, гости поднялись на веранду, я с тревогой увидел, как мрачен дедушка Байрам, всегда такой бодрый и веселый.

Дедушка отстегнул наган, отложил его, пододвинул стул, сел. Закурил, спросил, как дела, и, рассеянно выслушав отца, сказал:

- Сегодня ночью надо уехать из города. Части Одиннадцатой армии уже дошли до Барды. Дня через три будут здесь.

Наступило молчание.

- А правда, что большевики убивают всех, кто выше двух аршин ростом?

- Неужто и ты веришь в эту чушь?! - раздраженно бросил дедушка. Да, наш дедушка, выдержанный и деликатный, был сейчас сам не свой.

Снова наступило молчание. Дедушка Байрам несколько раз затянулся и сказал словно разговаривал сам с собой:

- Я этой Айне-ханум говорил: не задирайтесь, не губите людей понапрасну. Собрала пять сотен всадников, заняла Барду: "Я не пущу в Карабах Красную Армию!..." А как ты ее не пустишь, если это сель, горный поток!... Чем его остановишь? Вон какие государства не могут справиться с Красной Армией, а тут какая-то женщина с пятью сотнями людей... Только зря озлоблять большевистских солдат. Население пострадает, больше ничего.....

После ужина дедушка сказал отцу, что ночью Ахмедали приведет из Курдобы несколько коней и верблюдов, а пока нужно собраться, чтоб выехать до рассвета.

- А как же дом? Магазин?...

Дедушка не ответил.

- Возьмите только самое ценное, - помолчав, сказал он. - И полегче. Чтобы навьючить на верблюда. Пока поедете в Шехли, а там посмотрим...

- А сам ты как? - спросила мама.

- Отвезу Фатьму в Курдобу и вернусь в Алхаслы, к Казb Мирзе. Там Аракс близко.

- Думаете уходить? - спросил папа.

- Другого выхода нет... - Дедушка вздохнул. - Если туго придется...

Опустив шторы, папа с мамой стали складывать в большой, обшитый железом сундук наиболее ценные вещи. Утром сундук этот вместе с туго набитым хурджином навьючили на верблюда. В обоих наших домах осталось много ковров, серебряной посуды и других ценных вещей. Магазины были завалены товарами.

За хозяина решено было оставить дядю Зеби - папиного младшего брата. Несколько лет назад он вместе с другими крестьянами ушел в Россию на заработки, стал настоящим рабочим, и папа с мамой решили, что, раз он рабочий, большевики не тронут дом.

Мы выехали на рассвете. Дороги забиты были беженцами. Люди спасались от большевиков, убивавших всех выше двух аршин ростом. Кто шел пешком, закинув за спину узел и таща за руку ребенка, кто ехал верхом, кто - в арбе...

- Странно... - сказала мама. - И бедняки бегут...

- Да потому что слухи эти!... - с досадой сказал отец. - Слышала, что вчера твой отец сказал. А люди верят. Вот и бегут.

- Все равно я не мог понять, чем мешают большевикам купцы. Беки да, бекам надо как следует дать, а такие, как мой отец?... Он же трудится с утра до ночи.

... В Шехли мы остановились в доме старого приятеля дедушки сотника Гамида. Хозяина дома не оказалось, он уехал проведать отары, но приняли нас с большим почетом.

В дом непрерывно входили и выходили вооруженные люди - многочисленная родня сотника.

Потом я услышал, как папа потихоньку сказал маме:

- Люди Гамида ловят солдат, дезертирующих из мусаватской армии, раздевают их, отнимают оружие и убивают.

- Зачем? - в ужасе воскликнула мама. - Пускай заберут оружие, пускай одежду отнимут, но убивать!... Если б Гамид был здесь, он не допустил бы!

Мимо окна прошел высокий худощавый парень с лицом желтым от лихорадки - один из родственников Гамида. В руке у него было ружье, на поясе - два патронташа.

- Вот этот с двумя еще, - папа кbвнул на парня, - вчера ночью привел коня, до ушей нагруженного оружием и амуницией. Сельских они прикончили. Спрячутся в кустах у дороги и...

Бедный наш народ!...

Новость потрясла меня. Я не мог без ужаса смотреть на бледное, со следами оспы, изможденное лихорадкой лицо парня. Убивать людей ради винтовки и одежды! Солдат идет домой, его ждет мать, а парни залегли в кустах и стреляют в него!... Убийство ради одежды или денег вызывало у меня не только ужас, но и отвращение - это было что-то вроде людоедства. Бледный от лихорадки парень был мне гадок, как змея.

... Мама хотела шлепнуть меня за то, что я ударил сестренку, я побежал, спрыгнул с перил веранды, упал и закричал от боли. Я сломал руку. Костоправа в здешнем селе не было, и папе пришлось везти меня верст за восемь в другую деревню.

- Зачем самому ехать? - сказала жена Гамида. - Ребята отвезут мальчика.

Но папа не согласился, оседлал серого иноходца, резвого и очень послушного, сел в седло и взял меня на руки. Рука была на косынке подвязана к шее, но все равно трясло сильно и было очень больно, и папа, одной рукой держа повод, другой поддерживал мою сломанную руку. Ехали мы долго - чтоб избежать встречи с бандитами, папа поехал не главной дорогой, а едва заметными тропками.

- Ну как рука? - то и дело спрашивал он меня.

Впервые за всю свою жизнь я чувствовал в голосе отца тревогу и нежность и нисколько не жалел, что сломал руку.

Костоправ, пожилой человек, сидевший на топчане с четками в руках, приподнялся, увидев нас, и крикнул, чтоб приняли коня. Папа осторожно поставил меня на землю, потом спрыгнул сам. Костоправ спустился с топчана, как со старым знакомым поздоровался с отцом и повел нас на веранду. Разговор шел о том, о сем, но больше всего о возможном приходе большевиков.

- Что ж, - сказал хозяин, - пускай приходят, посмотрим, чего они стоят. - И обернулся ко мне: - Ну, герой, показывай свою руку! - услышал я слова, которых так боялся.

Папа размотал повязку. Костоправ стал ощупывать перелом. Было ужасно больно, но я молчал, стиснув зубы. Костоправ наложил повязку и улыбнулся:

- До свадьбы заживет! А парень ты терпеливый. Молодец!

Позднее, когда мне крепко доставалось в жизни, я часто вспоминал слова костоправа. Похоже, судьба, зная, сколько мне выпадет в жизни всяческих мук, в достатке снабдила меня терпением.

Мы возвращались по вечернему холодку. Ехали опять степью. Серый конь, хорошо отдохнув и поев - в наших краях за конем гостя ухаживают не хуже, чем за самим гостем, - несся, как ветер.

- Ну что, болит еще? - спросил папа. - Костоправ сказал, скоро перестанет.

В голосе отца было столько ласки, заботы!... Папа был сейчас совсем не такой, каким я привык видеть его в последнее время. Он целыми днями беспокойно расхаживал по комнате, говорил, говорил... Мама, покуривая, изредка бросала реплики, делала вид, что слушает, но я знал, что мысли ее далеко. Я был не так уж мал, чтоб не понимать значение богатства, и все же папины бесконечные волнения по поводу товаров и денег отдаляли его от меня, я чувствовал в нем тогда что-то чужое. Мамина беззаботность и равнодушие к этим тревогам были мне гораздо приятней.

* * *

...На следующий день после того, как стало известно, что части Одиннадцатой армии вошли в город, приехал Багадур, - мама часто рассказывала мне о гачаке Багадуре - какой он красивый, смелый, надежныйРаньше он был слугой у дедушки Байрама, потом ушел в гачаки, но они остались друзьями.