Не оглядывайся назад!.. - Страница 4
На какое-то время мы потеряли лисицу из виду. Вертолётчик по возрастающей траектории со стороны моря делал очередной заход, пытаясь, как и в первый раз, боковым колесом шасси оглушить свою жертву.
Я видел, как от быстрого бега рыжий, лоснящийся мех зверька от загривка до хвоста колышется мягкими упругими волнами. Бока её ходили ходуном. От столь стремительного бега лисице явно не хватало воздуха. И я понимал, что следующий, третий заход вертолёта на «исходную позицию», скорее всего, станет для неё последним.
Однако Судьба распорядилась по-другому. Резко изменив направление бега, лисица успела юркнуть в небольшую расщелину скал, скорее всего, пробитую в них упрямым безымянным ручейком, образующимся каждую весну при таянии снегов.
Тень вертолёта скользнула по скалам, едва не зацепив винтом отвесную «стену», и, резко взмыв вверх, машина стала удаляться от такой опасной близости.
– Ушла! – искренне огорчился пилот, переставший мне нравиться. – Обычно на втором-третьем заходе, если даже колесом не зацепишь, любая зверужина дохнет от разрыва сердца. А эта, смотри, ускользнула, – посетовал он на лисицу. – Чуть винтом из-за неё по скале не чирканул. Кельдым бы нам тогда всем был…
Машина уже выровняла курс, достигнув необходимой для безопасного полёта высоты. И вновь – с левой стороны стало видно зелёное, с частыми белыми проплешинами, застывшее какое-то беспределье тайги; с правой – безжизненное, равнодушное, отливающее сталью вод пространство пролива с искристо сверкающей полосой припая.
Через некоторое время впереди, в долине широкой реки, кое-где отливающей зеленью льда, на пологом её берегу замаячили почти занесённые снегом дома небольшого посёлка.
Вертолёт плавно пошёл на снижение, прицеливаясь к центру ровной заснеженной поляны, у отдельно стоящего на мысу, на другом берегу, добротного бревенчатого домика-метеостанции, расположенного вдали от деревни. Взвихрив вокруг себя снег, машина мягко приземлилась, и через минуту, до звона в ушах, наступила волшебная, желанная, первозданная тишина…
Шарик первым с радостным визгом выпрыгнул на снег в боковую дверь вертолёта и наперегонки с самим собой начал носиться вокруг этой притихшей махины, пытаясь догнать кончик собственного хвоста.
Дверь метеостанции отворилась, и из неё на крыльцо вышел бледный высокий худой человек с чеховской интеллигентной бородкой. Чем-то он даже напоминал Антона Павловича – только что был без пенсне.
Мы с Юркой поприветствовали его и стали выгружать свои пожитки. Я выкидывал их из нутра вертолёта, а он подхватывал очередной мешок или коробку и быстро ставил на землю.
«Антоша Чехонте» – начальник метеостанции и вертолётчик, державший в руке небольшой брезентовый мешок с почтой для посёлка, зашли в дом.
Минут через десять они появились вновь.
Пилот забрался в кабину. Через стекло помахал всем рукой, привычно улыбнулся (мне показалось, что он незаметно, как прозрачную маску с улыбкой, натянул её на себя вновь) и тут же, позабыв о нас, повернул голову к приборному щитку и включил двигатель.
Мотор взревел. Всё быстрее и быстрее закрутились винты машины, перемалывающие прозрачный воздух и превращающиеся из отдельных лопастей в едва различимый круг. Опять взвихрился лёгкий снег, и вертолёт, почти скрытый теперь устроенной им же пургой, спокойно оторвался от земли, стал подниматься и одновременно, уменьшаясь в размерах, удаляться от этой поляны, от нас, от посёлка…
Через недолгое время он превратился сначала в зелёный кружок, потом – в точку, исчезнув совсем в голубом просторе неба, словно всосавшего его в себя.
К нам подошёл начальник метеостанции.
– Валентин Семёнович… Выхин, – представился он. – Добро пожаловать, – указал рукой на дверь метеостанции, когда мы тоже назвали себя.
На ходу Выхин сообщил, что до зимовья нас доставит на мотоцикле с прицепными санями Василий Спиридонович Нормайкин, его тесть, который здесь «служит егерем».
– Вам о нём в госпромхозе должны были сообщить… Да вот он и сам катит, – оглянулся Выхин на звук мотора. – Видно, вертолёт услыхал.
Из деревни по укатанной белой дороге в нашу сторону ехал довольно допотопный мотоцикл с прицепленными к нему сзади и болтающимися из стороны в сторону пустыми санями. Он по льду пересёк реку и начал забираться на мыс.
– Ну, пойдёмте в дом, что попусту мёрзнуть, – сказал Валентин Семёнович, открывая дверь. – Василий Спиридонович подъедет – зайдёт.
– Главное, на промысле сильно не задерживайтесь, – продолжал он наставлять нас уже в сенях, пока мы раздевались. – Реки нынче, по всем прогнозам – зима-то вон какая сиротская выдалась – должны намного раньше обычного вскрыться. А из тайги выйти можно только по ним, других путей-дорожек нет… Года три, наверное, назад, – вспомнил он, – парень тут один – как раз на вашем же участке и охотился – припозднился, так его потом ороч местный вместе с напарником его в посёлок едва тёпленьких, в прямом смысле этого слова, привез. Как и живы-то остались, неясно…
«Напутствие, надо сказать, весьма оптимистичное», – подумал я, проходя за Выхиным в комнату.
«Два дня, – как сказала мне потом баба Катя, жена деда Нормайкина, к которому меня доставил ороч Степан, – слегка перекусив в первый день, я почти все время спал. Причём лежал порой так тихо, что бабка частенько подходила ко мне, иной раз и среди ночи, проверить, не помер ли их постоялец. И только когда я начинал бредить, метаться по постели, стонать – она успокаивалась: “Жи-вой!”»
Окончательно очнувшись, я увидел – за окном яркий солнечный день!
Дед с бабкой сидели за столом на кухне (с кровати мне было видно их в проём двери) и чинно пили чай с баранками и кусковым сахаром вприкуску.
Посреди стола, будто только что начищенный, плескался солнечными зайчиками внушительных размеров самовар.
Дед с бабой Катей о чём-то не спеша вполголоса беседовали. Их дочери Насти, которую я лишь мельком видел перед промыслом, дома, похоже, не было…
– Смотри-ка, бабка! – вдруг в полный голос заговорил Нормайкин, обернувшись в сторону комнаты, где, в промежутке между двух окон, стояла моя кровать. – Жилец-то наш, кажись, окончательно очухался! Глазами шаволит. Ставь кастрюлю на печь – подкрепить его надо. А то совсем дошёл. В чём душа только держится…
Через какое-то время аппетитный запах борща, казалось, совершенно вернул меня к жизни. И я, почувствовав прямо-таки зверский аппетит, попытался сесть в кровати, но голова закружилась, всё куда-то поплыло, и я опять уронил её на подушку.
– Лежи, лежи, не геройствуй пока, – подходя ко мне, осадил Василий Спиридонович. – Мы тебя щас с бабкой покормим. Много-то тебе, правда, нельзя. Почитай, больше суток почти ничего не ел, водичку в основном попивал… А там, глядишь, если силы прибудут, – баньку истопим! Попарю тебя как след ват. Завтрева ведь суббота – банный день. А ты у нас, паря, уже со среды отлеживаешься…
Дед вернулся к столу. Выплеснул в ведро, стоящее на полу у печи, остатки чая. Сполоснул клокочущей струей кипятка, брызжущего из крана самовара, свою фарфоровую вместительную чашку с маленькой трещинкой сбоку и в синих цветочках по краю, смыв остатки заварки.
Самовар всё это время как-то хорошо, по-особому, по-домашнему, уютно, мило не то пыхтел, не то самозабвенно урчал, с небольшими перерывами, будто был полноправным и притом почтенным членом этого непритязательного семейства.
Дед в строгой, раз и навсегда заведённой последовательности стал наполнять свою чистую тёплую чашку. Сначала он на четверть заполнил её горячим молоком с пенкой. Потом из преющего на конфорке самовара заварника налил – более чем до половины – душистого, крепкого плиточного чая, закрасив содержимое посудины в коричневатый цвет. И только после этих процедур долил чашку почти до краёв булькающим кипятком.
К чаепитию он приступал с видимым и невооруженным глазом наслаждением. Покряхтывая от удовольствия после каждого глотка и откусывая попеременно то от сухой, крошащейся в его крепких зубах баранки, то от смоченного в чае, побуревшего с краю куска сахара.