Не надо, Азриэлла! - Страница 17

— …другим решением в мою личную собственность передано всё федеральное имущество, расположенное на территории города. Вот умора! Теперь я могу пойти в налоговую, к фээсбэшникам, военным и затребовать с них аренду! Ха-ха-ха! Соседка Таня позеленеет. Ты хоть слушаешь меня?

— Мы вас внимательно слушаем, — ответил за всех Карпенко.

— Но самое главное…

— Не томи, родная! — Крышкин вцепился в столешницу так, словно только по ней можно было выкарабкаться из абсурда.

Громкоговоритель всхлипнул.

— Ах! — вздохнул динамик, Любовь Потаповна плакала. — И самое главное, о чём должна знать страна. Уй, я готова разрыдаться… Временно исполняющим обязанности президента на период отсутствия отбывшего на Алтай главы государства назначен… Ой, я сама в это почти не верю, но сегодня объявлено решение Конституционного суда, дорогой, а это, знаешь ли, не рецепт шарлотки… Сегодня временно исполняющим обязанности президента… назначен… Катюшкин жених и, я думаю, практически наш единственный сын — Рубен-чик… — Прошептав имя будущего зятя, Любовь Потаповна ушла в такой счастливый, всепоглощающий плач, что Карпенко не выдержал и выключил телефон.

— Что мне делать, товарищ полковник? — совсем растерялся пленник, удерживая столешницу, словно падающее дерево. — Мне ведь теперь всё равно. В её глазах я и раньше не был дееспособным, но теперь станет ещё хуже.

— Лучше не будет, я людей по голосу раскусываю. — В словах следователя сквозило участие. — Слушай, Петрович, скажу тебе по секрету, у меня этот бардак уже вот здесь, вот здесь и вот здесь. Ни минуты покоя! Подожди, начальство звонит. Да, Владимир Николаевич!

— Карпенко! Я всё слышал, немедленно освободи его, если хочешь остаться полковником.

— Да я уже понял. Его, собственно, никто и не держит… Никифор Петрович, примите мои извинения, вы абсолютно свободны.

— Куда вас подбросить, Никифор Петрович? — строго спросила громкая связь. — В нашем распоряжении, между прочим, весь аэрофлот страны.

— На Кубу, — решительно ответил он, разжал пальцы и осторожно вышел из-за стола. Неровной походкой прошёл к окну, посмотрел на залитый солнцем двор. — Да, пожалуй, на Кубу.

Дело было в Стрельне. Жил я с семьёй в старом многоквартирном доме. Целый квартал таких домов был когда-то выстроен на деньги купцов, а потом превращен в коммуналки. В узкий тёмный коридор выходили двери квартир, а в конце его стояла лёгкая приставная лестница на чердак. В этом коридорчике и собирались соседи-мужички за пачкой папирос. Жил среди нас один старик. Не то чтобы особняком держался, но в друзья никому не навязывался, на вид был угрюм и замкнут. О прошлом старика никто из соседей не расспрашивал, но все подозревали, что при случае можно услышать интересную биографию. Несмотря на свой почтенный возраст, он сохранил прямую спину и твёрдую походку. Седой, он походил на колдуна или знахаря. К тому же старик знал все церковные праздники и умел заговаривать болезни, но непонятно было, верит он ревностно в Бога или водит дружбу с нечистой силой. Его даже звали, как раньше звали всех домовых, — Серафимыч.

Наше поколение атеистами воспитывали — икон в домах не было, а если и были, то не в красном углу, а в шкафу на полке; крестили тайно, да и церкви почти все закрытыми стояли. И вдруг на тебе, сосед — верующий!

Непорядок! Надо поспорить, посмеяться… Дурачьё! Однако женщины за советом бегали к нему постоянно — как лечить да как хоронить.

Мы же, боясь признаться в том самим себе, с удовольствием слушали его редкие рассказы и байки, доя приличия подшучивая над их религиозной и мифической подоплёкой. Вот однажды старик завёл речь о домашних духах, и я как бы на полном серьёзе спросил:

— Вот сколько слышу от тебя, Серафимыч, сказок, а сам домовых не видел. Можно на них посмотреть? Или нету их совсем?

Старик оживился, взглянул с недоверием — не подшучиваю ли я над ним. Потом усмехнулся, закурил и, растягивая слова, ответил:

— Домового-то увидеть можно, только это очень страшно!

Весёлость с меня мигом сошла. Я в недоумении посмотрел на соседа.

— Шестого июня будет Троица. Под этот праздник возьми борону и ступай на чердак. Как залезешь, увидишь домового — на печном борове сидеть будет. Но смотри не струхни — лицо у него будет твоё собственное!

Тут старик сверкнул глазами, а я аж вздрогнул!

— На голове у него будет шапка. Если ухитришься сорвать её, с этой шапкой сможешь летать на шабаш! Но тут же уходи, да перед собой держи борону и спиной к домовому не поворачивайся, а то каюк!

Тут Серафимыч, попыхивая папиросой, опять помрачнел, глаза потускнели, и он снова превратился в старого знахаря.

Каждый из соседей тогда подхватил тему — вспомнили, как однажды приняли за домового кто мешок картошки, а кто вора-домушника. Пошумели и разошлись, а я стоял как зачарованный, глядя на чердачную лестницу.

Всю ночь я не спал — всё представлялся мне этот домовой с шапкой. Только собственное лицо я на нём представить не мог — это вам не в зеркало смотреться! А ещё я постоянно ловил себя на мысли: «Где достать борону?» Твёрдо зная, что история эта покоя не даст, я решил проверить рассказ Серафимыча на деле.

На следующий день я отправился на поиски бороны. Облазил всю Стрельну — так и не нашёл. Да и не хотел находить, представляя её размеры и вес. Всё равно что тащить на чердак ковш от бульдозера! Так вот, возвращаюсь я с этих поисков, захожу в наш дворик. А моя жена под окошком какие-то цветы сажает. Лейки-лопатки на земле, а у завалинки, сиротливо так, стоят грабли — как будто на меня смотрят! «А чем, собственно, грабли от бороны отличаются? Всё то же самое, только с черенком, и нести легче!» От радости чуть не подпрыгнул! Ну, думаю, теперь только праздника дождаться.

Ждать пришлось недолго — в делах дни пролетели, и наступил канун Троицына дня. На моё счастье, начались белые ночи, и в чердачное окно на чердак проникал хоть и тусклый, но свет.

Как только настал вечер, в меня будто бес вселился: выйду, посмотрю на лестницу — рано ещё: то мужики покурить соберутся, то женщины посплетничать остановятся. Часам к одиннадцати все угомонились и разошлись. Жена моя тоже уснула. Я тогда взял грабли и дверь тихонько прикрыл. А свет везде погасили — коридор тёмный, хоть глаз выколи. Да такая меня жуть взяла, аж коленки дрожат. Но отступать поздно — Троица раз в год бывает. Поднялся я по лестнице, открыл люк, а грабли не лезут! Я и так их, и сяк — широкие больно! Еле-еле втиснул их бочком, а потом влез сам. Дрожу весь, как лист осиновый, — с чего? Непонятно. Ничего ещё не увидел! Пыльно на чердаке, окошко маленькое, грязное. Как глаза привыкли, стал этот боров искать. А трубу сбоку заставили каким-то хламом: и коробки там, и кровати — чего только не натащили! Обхожу я этот хлам, а за ним, на борове, домовой сидит, в шапке! Ну всё, как Серафимыч говорил!

Я остолбенел… Стою с открытым ртом, в грабли вцепился! А домовой не шевелится, голову на грудь уронил и спит будто. Даже лица не видно — моё оно или чужое. Тут я вспомнил, что задерживаться нельзя, сдёрнул с его головы шапку и вроде бежать, но, от страха наверное, замялся и думаю: а зачем мне эта шапка понадобилась? Ну неужели я на шабаш летать буду? И вообще, как мне с ней обращаться? Наизнанку её выворачивать или задом наперёд надевать? Нашёл время думать! Домовой тем временем проснулся и замычал что-то нечеловеческое! Я грабли подхватил и назад. Помню, что спиной поворачиваться нельзя, и пячусь задом. А сила эта нечистая вдруг встала и пошла на меня! Мычит и руками машет! И откуда прыть у меня взялась? Я как затрусил, да и забыл, что люк открыт. Ну и ухнул туда! Спасибо граблям, что сразу туда не пролезли, а то не собрать бы мне костей! Повис я, значит, на граблях, держусь за палку, ноги барахтаются — лестницу ищу. А она, зараза, заскользила и сползла бесшумно по стеночке. Тут я голову поднял и вижу, что домовой этот ко мне из люка наклоняется — чёрный весь, как чёрт, страшный! Я заорал благим матом на весь дом и палку с перепугу выпустил. Треснулся об пол, и всё. Не помню ничего, наверное, сознание потерял. Очнулся, а вокруг меня мужики — кто с ножами, кто с топорами — подумали, что воры залезли. Они, конечно, спрашивают, что я на чердаке делал-то? Ну я и рассказал всё, как есть. Те, кто со мной рассказ Серафимыча слышали, смекнули, что к чему, и как покатятся со смеху! А я сижу, как дурак, ничего не понимаю. Тут один говорит: «Серафимыч! А ты-то что на чердаке забыл?» Я поднял голову, а надо мной, господи помилуй, домовой стоит! Я пригляделся—и впрямь Серафимыч! Старик рассмеялся в усы и говорит: