Не говори ты Арктике — прощай - Страница 5

На широком, круглом лице Павла Петровича — неизменная добродушная улыбка. Это от него я услышал фразочку, которую потом беззастенчиво использовал. «Минутку, Владимир Маркович, — проговорил он, когда ранним утром я его разбудил, — пойду сполосну морду лица». Но очень ошибается тот, кто внешнюю простоватость Павла Петровича примет за подлинную: он прежде всего умен, остроумен и как специалист вне конкуренции. Недаром Сидоров на свои дрейфующие станции требует руководителем полетов именно Бирюкова — и за его безусловную надежность, и за прекрасные человеческие качества.

И вообще коллектив двадцать третьей сложился удачно.

— Все на станции зависит от двух человек, — сказал мне Владислав Михайлович Пигузов. — Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой.

Мне доводилось в разных сочетаниях встречать или слышать о тех и других. В одном санно-гусеничном походе грязнулю-повара механики-водители отстранили от работы (его заменил доктор), а на энной станции растерял авторитет начальник — когда выгородил для себя в кают-компании персональный столик и восседал за ним в гордом одиночестве. Воздвиг между собой и коллективом невидимый барьер — и все рухнуло: до самого конца дрейфа того столика полярники так и не простили.

Странная вещь! Никогда не мог понять начальников любого ранга, которые каждым жестом, каждым словом подчеркивают разницу между своей особой и остальными людьми. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись»? Так это годится диктатору, а не руководителю, на которого возложена ответственность за конкретное дело. Еще древние говорили, что следует почитать не пост, а достойно занимающего его человека; никогда и никого еще высокая должность не делала умнее, ни одна ступенька наверх не прибавляла и грана таланта; зато самомнение, нежелание считаться с обстоятельствами и вера в собственную непогрешимость губила даже таких незауряднейших людей, как Наполеон. К сожалению, самокритичность, трезвое осознание своего долга куда реже даются человеку, чем самовлюбленность и честолюбие; насколько приятнее услаждают слух льстивые голоса, чем откровенная, честная, но портящая настроение правда! Если уж прибегнуть к литературной красивости, то трудно не предпочесть упоительную мелодию «Подмосковных вечеров» грохоту отбойных молотков; только нужно не забывать, что именно те, кто работает отбойными молотками, и дают возможность композитору сочинять свои мелодии.

Монтень, на которого я часто ссылаюсь, писал, что самые бесполезные, ненужные и фальшивые из монет, находящихся в обращении, это известность и слава; я бы еще добавил: особенно если заработаны они не упорным трудом и талантом, а просто занимаемой должностью. Авторитет, который воздвигается на фундаменте только должности, искусствен, как восковые цветы; дело прошлое, но мне кажется, что люди, которые подобные авторитеты раздували, стыдились самих себя и с отвращением смотрели на свои распухшие от аплодисментов ладони…

Из записной книжки: «Проводили Трешникова и Дудина на СП-22, получили почту и возвратились с Пигузовым в его домик. У Владислава Михайловича отличное настроение: Владимир Высоцкий откликнулся на просьбу двадцать третьей и прислал несколько своих фотографий с автографами. Одну, на правах начальника, Пигузов взял себе, а остальные будут разыгрываться по жребию. Человек слаб: я похвастался, что Высоцкий написал песню об Антарктиде к поставленному по одной моей повести фильму (увы, неудачному), и мои акции подскочили сразу же на тысячу пунктов. А когда, греясь в лучах славы, я еще небрежно бросил, что попробую уговорить Высоцкого прилететь на станцию, Пигузов лично сварил для меня отличнейший кофе».

Так благодаря Высоцкому отношения с начальником станции у меня сложились превосходные. И вообще Пигузов мне понравился: хладнокровный, деловитый, в меру демократичный, но — без панибратства. Из тех начальников, которые управляют коллективом, как первоклассный шофер автомобилем — еле заметным движением руки. Ни разу не слышал, чтобы он повысил голос, но и ни разу не видел, чтобы его ослушались. Если к этому добавить, что Пигузов прошел хорошую полярную школу и не раз доказывал, что на него можно положиться в трудных ситуациях, то станет ясно, что с начальником коллективу повезло. Как и с поваром: Владимир Аркадьевич Загорский, ветеран Арктики и Антарктиды, не просто вкусно готовил, а баловал своих «едоков» — причем в любое время дня и ночи.

Из записной книжки: «На станцию прилетел начальник высокоширотной экспедиции „Север-39“ Михаил Красноперов. Сегодня в кают-компании он меня утешил: „Денек-другой — и Лукин обязательно прилетит, хотя бы для того, чтобы пообедать у Загорского!“

И еще повезло станции с доктором. Александр Шульгин невысок, атлетически сложен, остроумен и бородат. Я готов был часами любоваться его работой — так ловко, сноровисто и красиво грузил он на волокуши бочки. «Профессионал, — с уважением говорил Гера Флоридов, — здорово у нас готовят специалистов в мединститутах!» Впрочем, незадолго до нашего прибытия бригадиру грузчиков подвалила удача: медведь разодрал собаке морду, и Шульгин, торжествуя, на полчаса обрел статус хирурга. Собаке обмотали бечевкой морду («Чтобы не выражалась во время операции», — пояснил ассистент хирурга Пигузов), и Шульгин зашил раны.

«Врачу — исцелися сам»?! Когда я однажды зашел к нему в гости, Саша лежал на животе и отчаянно страдал: на его теле вскочил здоровенный фурункул, причем на таком месте, о котором Вольтер писал, что «из глубокого уважения к дамам никогда не решится его назвать». Извернуться и самостоятельно вскрыть фурункул Саша не мог, дилетантам довериться не желал и посему два-три дня вынужден был выслушивать соболезнования умирающих от смеха визитеров. Содержание соболезнований я, следуя примеру Вольтера, приводить не стану.

Но вскоре Сашин фурункул как главное развлечение отошел в тень: на станцию пришел медведь. И не на час, не на день и не на два, а на целых полторы недели!

Над моим письменным столом висит его фотография, правда, без автографа — я не успел его взять. А если честно, медведь оказался неграмотным — видимо, его воспитанием никто всерьез не занимался. Историю моего Мишки — пусть за ним останется это имя, так как ни документов, ни визитных карточек при нем не оказалось — я частично изложил в повести «За тех, кто в дрейфе!», но, скованный тесными рамками повествования, многие важные эпизоды его биографии опустил. Попытаюсь восполнить этот пробел: за дни нашего знакомства мне удалось разговорить Мишку и кое-что выяснить. Вот его анкета.