Не говори ты Арктике – прощай - Страница 36

Второй случай произошел в середине семидесятых годов в Обской губе и рассказан радистом Виктором Алексеевичем Брянцевым, зимовавшим тогда в тех местах, на острове Оленьем.

Инженер-геодезист Олег Иванович Семенов выехал на вездеходе делать съемку на припайном льду. Ставил вехи, работал с теодолитом, благополучно заканчивал съемку, и вдруг (популярнейшее в Арктике слово!) началась поземка и видимость исчезла. В это время Семенов находился метрах в двухстах от вездехода, но раз видимости нет — закон гласит: стой и жди. Поначалу Семенов так и поступил, несколько минут ждал, но поземка усиливалась, ощущение беспомощности не способствует хладнокровному ожиданию, и он растерялся — стал метаться туда-сюда, чтобы услышать хотя бы гул двигателя. Как потом выяснилось, механик-водитель долго крутился на пятачке, пытаясь либо найти Семенова, либо хотя дать знать о себе, но сильный, метров до двадцати в секунду, ветер перекрывал работу двигателя. Тогда водитель остановил вездеход, вышел на связь со станцией, сообщил о ситуации и тоже стал ждать.

Так они некоторое время искали и ждали друг друга: один — в теплой кабине, другой — под пронизывающим ветром. Наконец Семенов понял, что спасение только в по возможности быстром движении, и пошел по ветру, правильно рассчитав, что выйдет к берегу. Шел он трое суток, без сна и пищи, ни разу не присев и думая лишь о том, что ему никак нельзя погибнуть, иначе он очень подведет начальника станции Павлова, своего любимого учителя. Рассказчик, Виктор Алексеевич, уверен, что эта мысль его и спасла, придала ему силы в этом беспримерном поединке с Арктикой. Когда Семенов, уставший выше последнего предела, пришел, или, вернее, приполз к берегу и увидел огни станции, ему подумалось, что это галлюцинация, и лишь тогда, когда кто-то увидел спотыкающуюся на каждом шагу странную личность и махнул рукой, Семенов поверил и упал без сознания. Его принесли на станцию, где он проспал двое суток и лишь потом, придя в себя, рассказал о своей одиссее.

«Ему никак нельзя погибнуть, иначе он очень подведет начальника станции», — одна из благороднейших и прекраснейших фраз, которые я когда-либо слышал от полярников. Какое необыкновенное величие духа! Согласитесь, что такое мужество заслуживает самого почтительного уважения.

Из записной книжки: «Первый эпизод отдать Белухину — как он ушел за полтораста километров, чтобы посмотреть на живую женщину; второй — бортмеханику Кулебякину, искупавшему вину перед любимым командиром корабля. Попытаться найти Семенова».

Сделано все, кроме последнего: Семенова я не нашел. Знаю лишь, что живет он в Ленинграде, но то одно, то другое мешало мне по-настоящему заняться поисками.

Пополнил я и свою коллекцию «медвежьих историй».

Мишек здесь бывает много: видимо, через мыс Ватутина проходит участок «медвежьего тракта», о котором говорил Урванцев. Незадолго до нашего приезда станцию буквально блокировали пять медведей. Они бродили вокруг дома, похозяйничали на свалке, заглядывали в окна — и люди боялись выйти, ракетами мишек не очень-то напугаешь, а стрелять нельзя. Собаки же, потеряв численное превосходство, приняли мудрое решение соблюдать нейтралитет: «Нас не трогай — мы не тронем». И лишь тогда, когда медведи через сутки отправились по своим делам, собаки выскочили из укрытий и проводили их победоносным лаем.

Прошлогодний эпизод. Повар пек блины, увидел подходившего к дому красавца медведя, бросил ему блин, чтоб подошел поближе, и кликнул фотографов. Медведь понюхал блин, съел, облизнулся — получились приличные кадры. Повар швырнул ему еще один блин — спасибо, снова угостил — сердечно благодарен, давай еще. Посмеялись, извели на мишку пленки, а он не уходит, стоит под окном и требует добавки. Людям нужно выходить на работу, а как тут выйдешь? Приманить-то приманили, а как от него избавиться?

Пришлось выбираться через запасную дверь и снаряжать вездеход. Несколько километров мишку гнали вездеходом, улепетывал с огромной скоростью, пока не выдохся, упал без сил и сдался на милость победителей.

Вернулись обратно, довольные: «Близко теперь не подойдет!» Через каких-то полчаса смотрят — стоит у окна и облизывается, голубчик! Еле от него избавились, три раза гоняли вездеходом.

«Медвежьи истории» завершились концовкой, лучше которой и О. Генри бы не придумал. Неистово залаяли собаки, хлопнула дверь и кто-то влетел в кают-компанию с криком:

— Медведь!

Лева, для которого этот медведь был первым, схватил фотоаппарат и в одной тельняшке выскочил в тамбур, а я успел одеться. Медведь стоял в двух метрах от крыльца и, отмахиваясь от не слишком воинственно настроенных собак, грыз кость. Лева в упоении щелкал затвором, его страховали с карабинами — какие кадры!

Я присмотрелся к медведю и вдруг понял, что передо мной — родной брат моего любимого Мишки с СП-23: такая же славная морда, и глаза такие же доверчивые, и юношески хрупкие лапы, и невысокий, чуть больше двух метров, рост — словом, вылитый близнец. Не обидит же он человека, который дружил с его братом?

Я вышел, стал поближе к медведю и крикнул Леве:

— Снимай!

Но Лева меня не видел и не слышал.

— Снимай, черт возьми!

Вспышка, щелканье затвора — и Лева, ругаясь на ходу, побежал перезаряжать аппарат. Нашел место и время! Когда он вернулся, медведь уже удрал — надоели собаки. Так что мне достался лишь один кадр, и отсутствие дубля вызывало смутное беспокойство. И не зря: когда в Москве Лева проявил пленку, на этом кадре мы были оба, медведь и я, но медведь во всей своей красе, а я без скальпа.

— Ну скажи, зачем на этой пленке мне нужен был ты? — оправдывался Лева, когда я обрушился на него с упреками. — Тебя я еще сто раз успею снять, хоть сейчас, а медведя?

Из записной книжки: «Опять Санин накаркал, — ворчал Харламов. — Как найдем косу, высадим! Ты не смейся, — это Леве, — не зря он меня допытывал, ему нужно было, чтоб мы заблудились! За такие штучки на кострах сжигали, жаль, что на летней базе не догадались — хороший был костер».

Хотя мы снова и основательно заблудились, Харламов на сей раз был ни при чем: впереди шел ватутинский вездеход с механиком-водителем Ивановым и начальником станции Добриным. Вообще-то ведомым Харламов ходить не любил, но здесь подчинился обстоятельствам: во-первых, ватутинцы часто ходят на Средний и знают пролив Красной Армии лучше других, и, во-вторых, их вездеход «ГАЗ-71» весит три с половиной тонны, а ГТТ — восемь тонн. Нынешней же осенью мы через пролив шли первыми — открывали сезон, толщину льда не знали, и посему по всем правилам впереди должна идти машина полегче.

Выехали мы ранним утром; слегка мела поземка, но мощные фары достаточно глубоко ее пробивали, и первые пятнадцать километров мы шли уверенно. Эти километры были не слишком сложными, с ясно видимыми ориентирами; от трещины сразу у берега веха, две доски крест-накрест, затем избушка на мысе Важном и далее полуостров Парижской коммуны. Правда, течение на этой части пролива сильное, лед неустойчивый, и через каждые сто метров приходилось останавливаться, чтобы пробурить лунки, промерить лед и «всобачить» в лунки вехи из жердей и обломков досок.

Из записной книжки «Два дня назад прочитал „Дневники“ Жюля Ренара, в них такая фраза: „Нынче ночью вода покроется льдом, как затягивается рана“. Красиво и точно. Сильный мороз, лунки льдом затягивает быстро».

И еще из записной книжки: «Великий смысл того, что впереди легкий вездеход. Для него достаточно льда толщиной сантиметров двадцать — двадцать пять, а для нашего ГТТ не меньше тридцати пяти, но для уверенности сорок — сорок пять. Лед, по которому ватутинский вездеход проходит спокойно, под нами прогибается дугой. Ощущение не из приятных. Сейчас бурят лунку, записываю за Харламовым: “Теперь сообразил, почему мы не идем по их колее? Лед слабый, за ватутинцами могут остаться трещины, в след проходить опасно. На таком льду упаси бог переключать передачи, газовать — свободно может получиться динамический удар. А выйдем на хороший лед — тогда иди хоть на четвертой передаче, это километров тридцать в час”».