Навстречу ветру - Страница 9

Вот какая страшная трагедия разыгралась в нашем дворе. Вскоре из Москвы приехал брат учительницы, и стали вывозить мебель из этой квартиры. Среди столов, стульев, вешалок и шкафов, выносить которые помогал наш дворник дядя Миша, я вдруг увидела наш небольшой книжный шкаф. Я слетела с третьего этажа, схватила дядю Мишу за руку и стала просить, чтобы этот шкаф он нес прямо к нам на третий этаж. Брату хозяйки мебели я стала объяснять, что это наш, наш шкаф, проданный в войну за продукты.

Итак, шкаф, свидетель всех безумных событий, водворился на свое прежнее место, а та ужасная история осталась в моей памяти навсегда.

Жизнь вступала в свои права. Я наслаждалась домом, уже переехав из школьного общежития, и с нетерпением ждала приезда мамы из эвакуации: нам сообщили, что родители, которые были с нами в Перми, скоро приедут в Ленинград. К приезду мамы я, как могла, благоустроила наше жилье. По дому собрала еще кое-какие наши вещи: у кого стул, у кого кровать, у кого столик, так комната и обставилась. Кстати, за одним из диванов обнаружила несколько непроданных картин, в числе которых сохранился портрет Петра I, папа его очень любил. Он был без рамы, и на него никто не позарился. Все это я развесила, и, как мне показалось, получилось очень уютно. Встретила маму, и мы зажили трудно, но счастливо. Во-первых, кончилась война, во-вторых, светило солнце; мы жили мечтой о том, что вот-вот приедет папа и все встанет на свои места. Но уже вскоре после возвращения домой мы столкнулись с неразрешимыми вопросами, которые нагоняли тучи на ясное послевоенное небо. Главное, что заботило маму, как вырвать отца из ссылки, и, конечно, страшная боль за брата. Вскоре мы получили ответ на наш запрос о нем: «Пропал без вести». Нужно ли говорить, что пережила мама, поднимая меня в трудные послевоенные годы. Мама устроилась куда-то дежурить по ночам, мы с трудом сводили концы с концами.

И вот наступил момент, когда мне нужно было получать паспорт. Долго мы обсуждали, как быть. Конечно, в анкете для получения паспорта в графе «национальность» я напишу – русская, но отчество мое должно было быть Людвиговна. Папа так пострадал из-за своей национальности, разбита практически вся жизнь, ураган военных лет разметал всю нашу семью, лишил нас квартиры, налаженного быта, мы с мамой остались совершенно незащищенными! И станем еще более уязвимыми, если я объявлю в анкете всю правду. И мы решили: метрика метрикой, а я напишу отчество Львовна, может быть, и проскочит. Больно было на это идти, ведь я отрекалась от папиного имени, подумать только! Даже сейчас, после стольких лет, вспоминая этот эпизод, мне делается не по себе. Как я волновалась, когда вошла в милицию. В окошечке сидела молодая девушка, рядом с ней на стуле – молодой человек, с которым она кокетничала. Не глядя на меня, она дала бланк для заполнения. Я заполнила его так, как мы решили, и с внутренней дрожью подала в окошко вместе с метрикой. Смеясь и продолжая общаться с молодым человеком, девушка взяла у меня документы и попросила подождать. Что это были за минуты! Мне казалось, они длились вечность. Наконец окошко открылось, и прозвучала моя фамилия. Подойдя к окошечку на деревянных ногах, я увидела свой уже оформленный новенький паспорт. А папа, узнав об этом позже, не обиделся, он прекрасно понимал, что толкнуло нас на такой поступок. Тем более что надежд на его возвращение не было никаких.

Вскоре после возвращения из эвакуации произошел эпизод, который чуть не перевернул всю мою жизнь. 1937 год, папина высылка в 1942-м и эпизод, о котором пойдет речь, – все это составляло единую зловещую цепь событий и чуть было не закончилось трагически.

Дело в том, что мама, вернувшись из эвакуации в Ленинград, сразу начала искать юриста, который бы помог ей составить письмо о невиновности отца. Кому только не писали – Ворошилову, Кагановичу, Молотову и даже в конце концов Сталину. Ответов никаких. И вот однажды нам пришла повестка – нас с мамой вызывали в наше 23-е отделение милиции. Это было в 1946 году. Я только-только вышла замуж. Принял нас капитан Федоров, как сейчас помню его лицо, такое красное и круглое, подбородок, с трудом вмещающийся в тугой воротничок кителя, а уж фамилию никогда не забуду. Мы зашли в кабинет, и он дал нам ознакомиться с документом, под которым затем надо было расписаться. Это было распоряжение о высылке нас из Ленинграда в течение 24 часов. Я сидела ближе к столу, чем мама, и, прочитав, сразу поняла, что это за бумага. Кровь отхлынула от головы, и все вокруг закружилось. Мама с ужасом смотрела на меня, еще не совсем понимая, что привело меня в такое состояние. А капитан Федоров посмотрел на нас, двух беспомощных, растерявшихся женщин (я – девчонка, у которой вся жизнь впереди), и так хладнокровно и цинично произнес: «Писать в высшие инстанции надо было меньше, меньше напоминать о себе, и никто бы вас не тронул, забыли бы». Мы попросили отсрочки, и нам дали три дня для устройства наших дел.

В то время я начала понемножку сниматься в кино, часто бывала на студии «Ленфильм» и познакомилась с известным режиссером Леонидом Захаровичем Траубергом. И первый, кому я позвонила и рассказала о своем несчастье, был именно он. Леонид Захарович выслушал меня и сказал: «Вам надо ехать в Москву и попасть на Лубянку!» Легко сказать: попасть на Лубянку! К кому? Я была так растеряна. А он продолжал: «У меня в Москве есть большой друг, Николай Робертович Эрдман, я знаю, он сейчас пишет программу для ансамбля МВД. Вот вам письмо к Эрдману, а он направит вас дальше или, во всяком случае, что-то посоветует».

Я приехала в Москву и отправилась по адресу, где проживал Николай Робертович Эрдман. Жил он тогда в подвальном помещении, дверь мне открыла женщина, и я вошла в длинную, как кишка, комнату. Первая половина комнаты была отгорожена большим шкафом. Справа от двери на кровати лежала женщина. Николай Робертович провел меня во вторую половину комнаты, сказав, что это его больная мать. Я отдала Николаю Робертовичу письмо от Трауберга, он прочитал и удивленно взглянул на меня: «Деточка, чем же я могу вам помочь? Вот разве что я должен сейчас идти к начальнику ансамбля МВД, нести написанную для них программу, пойдемте со мной. Он приличный, по-моему, человек, может быть, что-то посоветует». Мы поехали. Начальник ансамбля выслушал меня и сказал: единственное, что он может сделать, это дать телефон, по которому следует позвонить на Лубянку. Я вышла на улицу и прямо из автомата позвонила. Это оказался прямой номер генерала Леонтьева. Я не знаю, какой отдел он возглавлял. Я представилась артисткой балета из Ленинграда и попросила принять меня по личному делу. Его это заинтересовало, и он назначил мне время встречи, спросил фамилию и сказал, что пропуск для меня будет оставлен в бюро пропусков. Но паспорт-то у меня уже был перечеркнут в нашем отделении милиции. Подавая паспорт в бюро пропусков, я молила Бога, чтобы охранник не взглянул на прописку.

Он вложил пропуск в паспорт и, отдавая, рассказал, как найти нужный кабинет.

Так впервые я попала в жуткие коридоры Лубянки с ее огромными частыми дверями. Найдя нужный кабинет, я постучала и вошла. В приемной сидела секретарша, которая, увидев меня, любезно улыбнулась и попросила присесть, сказав, что я попала в обед, скоро он закончится и генерал Леонтьев меня примет.

Приемная была светлой, довольно большой комнатой с двумя зеркальными шкафами по обе стороны. Каково же было мое удивление, когда минут через пятнадцать вошел бравый, лет сорока, генерал, открыл один из шкафов (это оказалась дверь) и прошел в кабинет. Вскоре секретарша пригласила и меня. Я оказалась в огромном кабинете, пол которого был устлан ковром. В правом углу, наискосок, стоял очень большой письменный стол со множеством цветных телефонов (красный, синий, желтый, голубой), и за ним сидел генерал. Я представилась и рассказала, что привело меня в Москву. Леонтьев внимательно слушал, иногда задавал вопросы, потом я немного успокоилась, беседа потекла более непринужденно. Генерал сказал, что он ленинградец, очень любит балет и вообще театр. В конце беседы я показала ему паспорт с перечеркнутой пропиской, на что он среагировал очень бурно: «Ну что это у нас, не разобравшись, берут и перечеркивают. Возмутительно!» Леонтьев набрал номер и вызвал к себе начальника паспортного отдела генерала Подузова. Через некоторое время в кабинет вошел человек в синей форме, он произвел на меня очень неприятное впечатление. Теперь мне пришлось все объяснять ему и показывать злополучный паспорт. Он его взял и обещал разобраться. А Леонтьев просил через пару дней позвонить. «Но ведь нам в Ленинграде дали только три дня отсрочки», – ответила я. Он улыбнулся и рекомендовал не волноваться. Я звонила и ходила на Лубянку несколько раз. Паспорт мне вернули и сказали, чтобы я ехала в Ленинград и через неделю позвонила.