НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА - ОСОБЫЙ РОД ИСКУССТВА - Страница 84

В фантастике XX в., называть ее научной или нет, от науки все равно не уйти. Правда, это иногда понимают так, что не следует-де слишком очевидно нарушать законы природы. Но более чем вековая история научной фантастики показывает, что оправдывались самые невозможные "нарушения". Количественный или дистанционный критерий ничего не объясняет. Принцип научной правды может быть приложен лишь с учетом художественной правды, стало быть, условности. Тем не менее художественная условность для современной фантастики никак не равнозначна чисто литературному приему, которым пользуются Рабле и Щедрин или писатели-нефантасты. Она должна учитывать современный уровень научного мышления, а также то, что научное мышление делается достоянием самым широких слоев читателей.

Никто сегодня всерьез не пошлет своих героев в космическое путешествие по способу переселения душ, как в романах Фламмариона и Крыжановской. С другой стороны, ни один сторонник фантастики как приема не использовал почему-то жюль-верновского варианта - из пушки на Луну. Чем не условность? Но она - устарела, а через нуль-пространство - пожалуйста. Здесь воображение опирается на дискутируемые, стало быть гипотетические, предположения. Световой луч как носитель - у Снегова.

Фантаст свободно раздвигает жесткие рамки дискретной логики, но вовсе пренебрегать научной логикой - значит лишать фантазию правдоподобия с точки зрения реалистичности современного сознания. Ведь современная фантастика получила право литературного гражданства где-то рядом с научным воображением. Научный и поэтический уровень взаимно определяют, а не исключают друг друга, и эта связь не формальная, но - мы не раз в этом убеждались на страницах этой книги - гносеологиическая. Вопрос не в том, чтобы не отступить от научно допустимого, а в том, чтобы не нарушить разумного соотношения между научным и художественно-психологическим критериями вымысла.

Стругацкие же, Громова и некоторые другие сторонники фантастики как приема берут в расчет только последний. С их точки зрения вся "физика" в "Уравнении с Бледного Нептуна" Емцева и Парнова совершенно неважна, важна только антифашистская тема. Но писатели уделили "физике" не меньше внимания и тем самым сделали заявку на научный критерий, которого, однако, их гипотеза не выдерживает. Гансовский, напротив, в рассказе "День гнева" уклонился от научного обоснования фантастической мотивировки и перенес центр тяжести в нравственно-философский план.

Вряд ли правомерен сам термин "фантастика как прием": в нем - оттенок эксперименаторства, пренебрегающего внутренним единством формы и содержания. Прием предполагает универсальное использование, безотносительно к содержанию. Здесь коренной просчет, ибо метод, по выражению А.Герцена, всегда есть развитие содержания.

В рассказе "Орфей и Эвридика" Емцев и Парнов обрамляют красивую легенду о певце, воине и философе античности, предвосхитившем дантово путешествие в загробный мир в поисках возлюбленной, гипотезой о возможности влиять на прошлое. Рассказ начинается утверждением: "Петля Времени - физически доказанная реальность" - и заканчивается тем же: "Получается, что можно влиять на прошедшие события".[368]

Этой тавтологией фантастическая часть исчерпывается. Допустим, снисходительный читатель ею удовлетворится. Какое, однако, имеет отношение эта петля к отлично пересказанной легенде? На раскопанной археологами каменной стеле после "опыта" появилась не существовавшая ранее надпись: ее, мол, начертал Орфей после того, как принял за Эвридику явившуюся ему сквозь время научную сотрудницу... Фантастическая рамка легко отделяется от совершенно самостоятельного исторического сюжета. Квазинаучная посылка - не более чем модный предлог, нимало не углубляет драматизма скитаний и нравственных поисков Орфея.

В рассказе Полещука "Тайна Гомера" при внешнем сходстве с "Орфеем и Эвридикой" принципиальное различие. Лежащая на поверхности фантастическая мотивировка в ходе повествования незаметно подменяется другой. Чтобы отправить своих героев в прошлое, автор взял на прокат бутафорскую машину времени. Но применена она оригинально. Когда наши современники очутились в гомеровской Элладе и встретились с великим старцем, они увидели, что поэмы слагал и пел ослепленный, униженный Одиссей... На уровень научной фантастики ставится филологическая загадка: кто был автором "Одиссеи"?

Не может быть любой сюжет окольцован любой фантастической идеей.

В повести Ариадны Громовой "В круге света" (1965) фантастическая мотивировка не выдерживает возложенной на нее нагрузки. Чувства, объединяющие людей перед лицом атомной войны, поставлены здесь в зависимость от... телепатического контакта. На этой слабой нити висит и судьба борцов Сопротивления германскому фашизму. Неприемлемой представляется нам недооценка обычных, реальных чувств и связей. Они искусственно подменены фантастическими. Более правдоподобно писательница гиперболизировала возможности мысленного внушения "меньшим братьям" - животным в повести "Мы одной крови - ты и я!" (1967).

Лозунг фантастики как приема провозглашен был не без задней мысли разом освободиться от "сковывающей науки". Но свобода, как видим, упирается в необходимое и неизбежное взаимодействие фантастической мотивировки с сюжетом. Никакое содержание не оправдает приема, если он случаен, если не обусловлен именно этим содержанием, и, наоборот, самая фантастическая "затравка" уместна, если не противоречит внутренней логике воображения. Речь должна идти не о замене "жесткой" научной логики эластичной художественной, но об их взаимодействии. Фантазия, не считающаяся с научным мышлением, такая же крайность, как и фантазия, жестко к нему привязанная. В этом смысле "фантастика как прием" столь же мало плодотворна, сколь и "фантастика на грани возможного". Ни та, ни другая не могут претендовать на всеобъемлющее выражение метода современной фантастической литературы.

Принцип "фантастики как приема" выдвинут был в связи с обращением современного фантастического романа к социальным и психологическим темам. Казалось, он облегчит решение литературных задач. Но если можно условно пренебречь законами природы ради утверждения законов человеческих, то сегодня меньше чем когда-либо можно отвлечься от научной оценки того, что такое человек и окружающий его мир, что такое добро и зло, прогресс и регресс. Критерий научности, в разной мере обязательный для различных разновидностей фантастики, не может быть снят и применительно к фантастической литературе в целом, И прежде всего и главным образом - идеологически четкий критерий человека.

14

Творчество Аркадия и Бориса Стругацких наиболее ярко отразило успехи и издержки освоения современным фантастическим романам социальной тематики. Дальше мы подробно остановимся на достижениях талантливых писателей, а сейчас попробуем выяснить источник просчетов.

Стругацкие начали как полемисты. В ранних повестях "Страна багровых туч" и "Путь на Амальтею" они выступили против теории предела, сводившей фантастику к ограниченному кругу технологических тем. Им принадлежит одна из самых известных книг о коммунистическом будущем "Возвращение" ("Полдень. 22-й век"). Плодотворный спор вызвала фантастическая повесть-предупреждение "Трудно быть богом" (1964). В то же время в творчестве Стругацких резко выявилась односторонность этого жанра, связанная, как нам кажется, с пониманием фантастики лишь как художественного приема, т.е. с ослаблением научного критерия в социальной тематике.

Уже в "Стране багровых туч" Стругацкие попытались по-своему решить проблему героя современного фантастического романа. Если Ефремов показывал, каким необыкновенным станет человек при коммунизме, Стругацких увлекла полемическая мысль: коммунизм с его высокой научно-технической культурой и чистотой человеческих отношений по плечу лучшим нашим современникам.

Правда, их герои не несут таких вечных человеческих проблем, как Мвен Мас, Дар Ветер, Веда Конг. С другой стороны, в полемическом пылу писатели наделили некоторых своих "современных людей будущего" чертами несколько странными. Трудно, например, понять, как среди космонавтов мог оказаться человек, не только страдающий славолюбием, но и способный превратить случайное неразумение в безобразную драку ("Страна багровых туч").