Наследник великой Франции - Страница 4

– Кто она? – крикнула Люси. – Назови женщину, которую ты подозреваешь, хотя бы только для того, чтобы отвести подозрение от тех, кто готовы отдать свою жизнь взамен твоей.

От нее не укрылись недоверчивые взгляды доктора, который и теперь тоже, сидя за столом за писанием рецепта, поминутно поднимал свой взгляд на Люси, не теряя ее из вида.

Шарль с трудом приподнялся на локте и сказал:

– Эта женщина, милая Люси, эта ужасная женщина – Лидия…

– Маркиза Люперкати?!

– Да. Это она написала мне вчера в ресторан на Елисейских полях. Она попросила у меня последнего свидания перед своим отъездом в Италию. Узнав о моем путешествии, она попросила меня увидеться с нею в последний раз, намекая, что, оставшись без всяких средств, она рассчитывает на мое великодушие. Я не мог отказать ей и уверен, что ты сама посоветовала бы мне дать ей ту сравнительно скромную сумму, которую она просила у меня, чтобы поехать на родину мужа, потребовать свои конфискованные имения и заинтересовать своей судьбой короля Фердинанда…

– Конечно, милый Шарль, я не виню тебя. Следовало только предупредить меня. Ты слышал, что сказал доктор? Кто тебе дал яд? Откуда он? От нее?

– Я не знаю! Клянусь тебе, что я ничего не пил и не ел с этой женщиной. Может быть, она отравила меня, заставив меня вдыхать что-либо ядовитое?

– Нет, это яд желудочный, – сказал доктор. – Это похоже на какой-нибудь из растительных ядов, употреблявшихся при итальянском дворе, вроде знаменитой «аква тофаны», избавлявшей Священную Коллегию от неугодных кардиналов. Во всяком случае надо принять как можно скорее вот это лекарство. Завтра я зайду опять. – Он положил на комод написанный рецепт противоядия и, заметив лежавшую там апельсиновую корку, спросил: – Что это?

– Апельсин, который я ел вчера вечером, вернувшись домой, – сказал Шарль.

Доктор вертел в руках засохшую корку апельсина, разглядывал и нюхал ее, а затем спросил больного:

– Где вы его купили?

– Я не покупал его, а нашел здесь, придя домой. Я с удовольствием съел его, он был очень сочен и приятен на вкус.

– Он был взят здесь, в гостинице?

– Я не знаю.

– Но ведь этот апельсин куплен тобой, мой друг, – подойдя к доктору, сказала Шарлю Люси. – Разве ты не помнишь? Ты послал его мне с маленьким итальянцем, а я принесла его сюда, не думая, что он может быть опасным и отравленным. Ведь только ты ел его…

Шарль, побледнев, воскликнул:

– Боже мой! Как ужасна испорченность этой женщины! Я не покупал и не посылал тебе апельсин, Люси. Откуда ты взяла его?

– Говорю тебе, что его принес маленький итальянец. Он сказал, что его послал ты, и прибавил, что ты не велел ждать.

– Ложь, ужасная ложь! Теперь я все понимаю! Этого итальянца послала Лидия! Она ждала меня около итальянского киоска. Меня отравила эта женщина, я умираю из-за нее!

– Сейчас же пошлите за противоядием и держите больного в тепле. Завтра утром мы посмотрим – сказал доктор, после чего вышел, качая головой, с самым неутешительным видом.

На следующее утро положение Шарля стало безнадежным. Противоядие принесло мало пользы, и доктор не скрывал больше опасности.

В краткую минуту облегчения Шарль сжал пылающую руку Люси слабеющей, влажной рукой и тихо сказал ей:

– Моя бедная Люси, хорошо, что ввиду путешествия я сделал свои распоряжения у нотариуса. Ты не будешь нуждаться, когда меня не станет. – Люси громко зарыдала, но Шарль продолжал слабеющим голосом: – Надо все-таки осуществить наши планы. Это путешествие на остров Святой Елены ты совершишь одна. Ты найдешь нашего сына. Впоследствии он будет богат. Сделай из него честного человека и хорошего сына; пусть он заменит тебе меня. Скажи ему, когда он вырастет, как я любил его, как смерть помешала мне ехать за ним. Скажи ему… – Однако предсмертная агония прервала его слова. Наступал конец. Он открыл на мгновение глаза и прошептал: – Мама! Позовите мою мать!

Вслед затем голова несчастного откинулась на подушки, а тело стало холодеть… Смертный час настал.

Герцогиня, за которой Люси тотчас же послала, приехала, когда Шарль уже был мертв. Она могла только опуститься на колени у тела сына и прочитать краткую молитву.

Люси отошла в сторону, не желая мешать горю матери; когда герцогиня выходила, то она почтительно поклонилась ей. Та сухо ответила на поклон и бросила на Люси гневный взгляд; она считала ее ответственной за смерть сына. Материнское горе часто бывает несправедливо.

В одно утро Наполеон встретил своего доктора Барри очень благосклонно. Врач стал говорить с ним не о его здоровье, так как Наполеон был совершенно здоров в этот день, а о новостях, сообщенных ему хозяином дома Киприани. Продавая прохладительные напитки матросам, прибывшим с мыса Доброй Надежды на корабле «Воробей», который остановился у острова Святой Елены, Киприани ухитрился достать несколько английских и итальянских газет, взятых в гавани Лиссабона.

В одной из газет было напечатано о решении австрийского императора по поводу сына Наполеона, лишавшим его наследства матери, герцогини Пармской.

– Я вовсе не сержусь на это решение, принятое моим тестем, – сказал император своему врачу. – Моему сыну лучше быть простым дворянином со средствами для поддержки в свете своего почетного звания, чем государем мелкого итальянского княжества. – Он взял большую щепотку табака, после чего пробормотал, кладя ногу на ногу: – Пожалуй, императрица огорчена, что сын не наследует ей, но я вовсе не печалюсь о том! Я не принадлежу по рождению к знати, доктор, и во мне было так мало дворянского, что это не идет в счет. С какой стати щеголять моему сыну пустыми титулами? Вместе с моим именем я доставил ему самый блестящий герб во вселенной. Пусть он хранит это наследие и опасается только потерять его, чтобы облечься в какую-нибудь смешную ливрею обветшалых монархий.

– Я полагал, – заметил доктор, – что вы принадлежите к старинному итальянскому роду.

Император расхохотался.

– Да, меня всегда старались выставить потомком подеста, итальянского градоправителя, – ответил он, – даже государем Византийской империи, латинских Бонапартов или Каламеносов по-гречески, более или менее порфирородных Константинов; иные утверждали, будто я внук Железной Маски, старшего брата Людовика Четырнадцатого, но все эти выдумки превзошла работа моего дражайшего тестя. – Наполеон взял новую щепотку табака и с насмешливой улыбкой стал рассказывать дальше: – Представьте себе, что император Франц, крайне дорожащий генеалогией и древностью рода, непременно хотел доказать, будто я происхожу по прямой линии от одного из древних правителей Тревизы. Слышали вы о том?

– Как же: это было перед бракосочетанием вашего величества с эрцгерцогиней.

– Да, ему вздумалось положить в свадебную корзинку дочери огромный сверток старых пергаментов, более или менее апокрифических. Целый полк архивариусов, секретарей, палеографов, писцов и стряпчих был занят тем, чтобы наводить справки насчет старинных знатных титулов. Императору Францу показалось, что он открыл у меня предка, некогда состоявшего подеста Тревизы, и он написал мне конфиденциальное письмо, спрашивая, желаю ли я опубликовать результат этих важных изысканий, облеченных в официальную форму. Я наотрез отказался принять участие в подобном фарсе и прибавил, что мне приятнее остаться сыном честного человека, простого корсиканского адвоката, чем каким-то правнучатым племянником безвестного тирана древней Италии. Я сам явился основателем династии. Вдобавок мною было представлено доказательство моей принадлежности к мелкому дворянству, достаточное и необходимое – до революции – для поступления в военное училище в Бриенне. Мой тестюшка не простил мне такого вольнодумства, – продолжал Наполеон, – и, поверьте, если я очутился на этом острове, чтобы умереть здесь медленной смертью, это вышло из-за того, что я не захотел подчиниться причудам отца моей жены. Какого-то Наполеона, какого-то Бонапарта можно сжить со света при содействии англичан, но с потомком тревизского тирана не поступили бы так бесцеремонно; со мной обращались бы тогда как с важным лицом, а не как со злодеем и авантюристом. Пожалуй, я напрасно отказался от участия в этой комедии, достойной мольеровского «Мещанина во дворянстве», но будущее подтвердит, что я был прав и что династия Наполеонов, вышедшая из народа, может возвратиться только к народу! – Император поднялся и, словно увлекшись новым воспоминанием, с живостью воскликнул, схватив собеседника за пуговицу фрака: – Представьте себе, доктор, что в мою родословную хотели включить даже святого! Откопали какого-то Бонавентуру Бонапарта, который жил и умер в монастыре в благоухании святости. Бедный инок был совершенно безвестен; глубочайшие знатоки агиографии не ведали ни его имени, ни подвигов благочестия. Вдруг – разумеется, после декрета, увенчавшего мою голову короной Франции, – услужливое духовенство вспомнило оного Бонавентуру Бонапарта с его многочисленными достоинствами, замечательными добродетелями делами милосердия. С похвальной поспешностью был поднят вопрос о том, чтобы причислить его к лику святых. Папа был тогда в моих руках и не отказал бы мне ни в чем, но разве не сказали бы впоследствии, что я злоупотребил своей властью ради включения святого угодника в свою родословную?