Наследница Дестроера - Страница 46

Поняв, что уловка не сработала, Чиун спросил более мягким тоном:

— Что ты здесь делаешь, сын мой?

Римо сглотнул. Слова не шли у него из горла, они казались слишком вязкими.

— Пытаюсь вообразить, как бы все могло получиться.

— А-а, — понимающе протянул Чиун.

— Пробую представить себе мебель, — продолжал Римо далеким голосом. — Как горел бы очаг, как во дворе сушилась бы лапша, а в больших корзинах лежала редька. Вот здесь были бы расстелены циновки. Каждое утро жена будила бы меня поцелуем. И все пытаюсь представить себе детишек — тех, которых у нас уже никогда не будет. И знаешь, что, Чиун? — спросил вдруг Римо надтреснутым голосом.

— Что?

— Я не могу! — он задохнулся.

Чиун нахмурил лоб.

— Я не могу этого себе представить! Как ни стараюсь — не могу! Не получается! Я целый год денно и нощно только о том и мечтал. Я точно знал, как это будет выглядеть, какой будет запах и вкус, а сейчас даже эту мечту свою не могу вызвать в памяти.

Римо зарылся лицом в ладони. Чиун вошел внутрь и в позе лотоса опустился рядом со своим воспитанником. Он ждал.

— Почему, Чиун? Почему у меня не получается это вообразить? Это единственное, что у меня осталось!

— Потому что ты знаешь, что это была только мечта, а теперь ты от нее пробудился.

Римо поднял глаза. Впервые после похорон на его лице отразились какие-то чувства. Это была мука. Глаза его стали похожи на старые монеты — тусклые и невообразимо печальные.

— У меня было столько планов, Чиун! Моим домом должно было стать Синанджу. Никакого Смита, никакого насилия. Все должно было уйти в прошлое! Разве я не могу быть счастливым? Хоть один только раз! Напоследок! После всего дерьма, через которое я прошел.

— Римо, позволь мне тебе кое-что объяснить, — тихо сказал Мастер Синанджу. — То, что ты называешь дерьмом, — это и есть жизнь. Жизнь — вечная борьба. Неужели ты думаешь, что такой человек, как ты, может быть счастлив, живя мирно в убогой деревушке в окружении отсталых крестьян? Нет! Это не для тебя! И не для меня. Как ты думаешь, почему я уже двадцать лет живу в Америке? Мне что, нравится дышать выхлопными газами? Жить — означает бороться. Продолжать жить — значит принять вызов.

— Моя жизнь кончена, — сказал Римо.

— Ты — самое замечательное воплощение человеческих возможностей нашего времени! После меня, конечно. А говоришь, что твоя жизнь кончена. Твой удел — не я, не Ма Ли, даже не Джильда и не малышка Фрея, ты заслуживаешь куда большего! Ты ведешь себя так, словно жизнь прожита, тогда как она только-только начинается.

— Я вырос в детском доме. Самой большой моей мечтой всегда было иметь семью, которую я смогу назвать своей. Я бы бросил Синанджу ради того, чтобы жить нормальной жизнью обычного человека — иметь свой дом с белой оградой, жену и детей.

— Нет, не бросил бы. Ты так говоришь, но в глубине души ты этого не думаешь.

— Откуда тебе знать, что я думаю?

— Я знаю тебя. Может быть, даже лучше, чем ты сам себя знаешь.

— Такая скромная мечта... — сказал Римо. — Почему она не может стать явью?

— Помнится, когда я женился, — стал рассказывать Чиун, — я тоже был полон подобных устремлении. Я женился рано, и моя жена, хоть и была красоткой в день свадьбы, преждевременно состарилась и стала сварливой бабой. Я тебе не рассказывал о своей жене?

— Рассказывал. И у меня нет желания слушать это еще раз.

— Это плохо. Но я тебе все равно расскажу. Раньше я рассказывал тебе об уроках Мастеров прошлого — Вана, Куна, малыша Джи. Но я никогда не рассказывал тебе об уроке Мастера Чиуна.

— А вот и нет: я это все знаю наизусть, — с досадой произнес Римо.

— Сделаю вид, что не расслышал, — сказал Чиун, и в голосе его зазвучали визгливые нотки, как обычно случалось, когда он вещал об уроках старых Мастеров Синанджу. — Я всегда говорил тебе, что моя жена была бесплодна и, не имея наследника, я вынужден был обучать технике Синанджу сына свояка по имени Нуич.

— Да, — перебил Римо. — И Нуич занялся самостоятельным бизнесом, не отсылал в селение никаких гонораров, и таким образом ты остался без ученика. И хотя я был всего лишь белый и не умел даже ровно держать руку, ты удовольствовался мною. Вдвоем мы позаботились о Нуиче, но он успел воспитать Перселла, так что на сегодняшний день мы опять стоим перед проблемой самозваного Мастера, только с лица он другой. Я ничего не пропустил?

— Весьма красноречиво! — колко бросил Чиун. — Но я никогда не рассказывал тебе всего до конца. О том времени, когда у меня появился сын. Сейчас расскажу.

— Валяй. Я никуда не спешу, — безучастно отозвался Римо, но в его голосе Мастер Синанджу уловил первые нотки заинтересованности.

— У меня родился сын, его назвали Сонг. Хороший мальчик, поджарый, с гладкой кожей и умными глазами. Я, естественно, взялся за его обучение. Годы шли, и сердце мое все больше наполнялось гордостью: он с успехом овладел дыхательной техникой, затем — первыми упражнениями. Он схватывал все на лету, и чем быстрее он овладевал Синанджу, тем больше я усложнял программу занятий.

— Что-то мне это напоминает... — заметил Римо.

— О, ты не подумай только, что тебе приходилось так же тяжело. Я, конечно, учил тебя со всей строгостью, но в сравнении с моим покойным сыном Сонгом ты просто прохлаждался. Если честно, с Сонгом я перестарался. Я никому этого не говорил, но я по сути убил своего сына.

— Ты? Какой ужас!

— Нет, я не убил его ударом или пинком. Я не проливал его кровь. Я убил его своей гордыней. Был первый весенний день, и селяне запускали бумажных змеев, приветствуя наступление весны. Мой сын тоже хотел пускать змея. Ему тогда было всего восемь. Впереди у него было девятое лето, но этому лету суждено было превратиться в черную ночь — хотя никто не знал, что в тот день я вырвал у него из рук его змея и потащил его к горе Пэктусан.

Мы стояли у подножия горы, и я сказал ему: “Если ты в самом деле сын моей жены, ты должен взойти на гору в один день”. И сын мой ответил: “О отец, я не смогу! Она слишком высокая, а руки у меня еще маленькие”.

И я сказал ему: “Мастер Го залез на гору Пэктусан, когда ему было девять. До него никому из Мастеров не удавалось этого сделать раньше двенадцатилетнего возраста. В тебе я вижу будущее величие, и если ты не хочешь меня разочаровать, то взберешься на гору, не достигнув девяти лет. Вперед!”

Мастер Синанджу задумчиво расправил полы своего траурного кимоно и, помолчав, продолжал:

— Он неохотно начал восхождение. Я остался ждать его на талом весеннем снегу. Я знал, что с первого раза у него не получится, но твердо решил добиться того, чтобы он в конце концов одолел эту гору. При необходимости я был готов каждый день приводить его сюда, не будь я Чиун! Так я решил.

— И у него ничего не вышло?

— В первый день, — ответил Чиун, — я следил за ним взглядом, пока он не превратился в маленькую точку на белом снегу и не пропал в тумане. Он забрался очень высоко. Но я знал, что он все время приближается к вершине — время от времени у него из-под ног обваливался снег. Я помню, какой гордостью наполнилось мое сердце. Но время шло, а мой сын все не спускался. Я ждал, будучи уверен, что раз он дошел до вершины, то уж спуститься точно сумеет. Я был упрям. Солнце село, а рассвет застал меня на том же месте — упрямого молодого человека. Я ведь был тогда молодой. И когда наутро сын мой так и не вернулся, я сам полез в гору, вознамерившись как следует отругать его за недостаток воли.

Я нашел его почти у самой вершины, — тихо продолжал Чиун, изучая свои ладони. — Я до сих пор не знаю, упал ли он на пути к вершине или уже начав спуск. Утром последний снег растаял под горячим солнцем, а вместе с ним исчезли и все следы. Мой сын лежал на камнях — он поскользнулся на мокром камне и разбил голову. Он был уже много часов как мертв, но умер он не сразу. Не будь я так упрям, я бы еще успел к нему вовремя. Я отнес его вниз, к матери, и с того дня она не сказала мне ни единого доброго слова и ни разу не подпустила меня к себе, дабы я мог зачать еще одного сына. Таким образом, она не дала мне даже шанса искупить свою вину. С годами она стала бесплодна, как я тебе уже рассказывал, но на самом деле она просто не хотела больше иметь от меня детей.