Наши зимы и лета, вёсны и осени - Страница 2

Глухой снегопад за окном… В комнате весь день серые сумерки. Хлопают двери, топот ног, грязные мокрые следы на полу. Грузчики выносят книжные шкафы и ящики с книгами. Стою у твоей кроватки, прикрыв тебя от сквозняка. Ты спрашиваешь меня… Нет, ты ещё ни о чём не спрашиваешь. Но когда-нибудь наверняка спросишь о человеке, который ходит сейчас по комнате, не скинув мокрого от снега пальто, торопливо собирает вещи, стараясь не глядеть в твою сторону. Это твой отец.

Тебе сегодня двадцать пять дней. И этот день ты никогда не вспомнишь – ты сладко посапываешь в своей колыбельке, зарывшись в пелёнки, как в листву…

Тяжёлый, тёмный снегопад за окном. С дождём и туманом.

Ну, вот мы и остались одни. В полупустой, гулкой, неожиданно огромной комнате сгущаются сумерки… Светло лишь в том углу, где твоя колыбелька…

«У тебя такие большие кулачки! Величиной с половину твоей головки.

Спишь, подперев щёку кулаком. И хмурки между бровей. Всё думаешь, думаешь о чём-то своем… Мужичок мой маленький.

«Ты ещё так мал, а я уже опираюсь на твоё хрупкое плечико. Выкарабкаемся, сынок, правда? Всё у нас с тобой будет прекрасно. Уже сейчас прекрасно! Ведь нас двое в этом мире.»

«А ещё ты похож на птичку! Так трогательно машешь своими голубыми варежками, словно крылышками. Машешь, машешь, вот-вот улетишь!…»

Ты уже почти совсем пришёл сюда. Ты узнаёшь меня. Откликаешься дрыганьем и визгом на мой голос. Тебе понравилось засыпать с песенкой.

Пою «Средь шумного бала», больше ничего не умею. Слушаешь внимательно. И незаметно засыпаешь, прикрыв себя голубыми крылышками…

А за окнами валит и валит тяжёлый мокрый снег… Ничего, когда-нибудь и зиме придёт конец.

…Той осенью, в деревне, просыпаясь по ночам от упрямых, неспокойных толчков под сердцем, я слушала, как шумит осенний лес, как падают яблоки в ночном саду, как тихий, ещё тёплый дождь скребётся о бревенчатую стену дома. Его монотонное шуршание походило на шарканье веника, будто кто-то обметал со стены паутину…

Той осенью, в деревне… Клеверное поле за домом. Старуха-хозяйка, словно язычница, молящаяся по вечерам на звёзды. Сады, гнущиеся от яблок. Яблок в ту осень уродилось видимо-невидимо… Лес за клеверным полем. Голубая, похожая на каплю, луковка деревянной церквушки. В лесу кладбище. Тихая светловолосая девочка, живущая по соседству.

Мы почти не разговариваем с ней, я даже не знаю её имени, но с первой же встречи у нас с ней возникло молчаливое, не нуждающееся в словах понимание.

Тёплое, солнечное утро. Я сижу в клеверном поле, подставив лицо сентябрьскому солнцу. Неподалеку сидит моя тихая девочка и плетёт свой венок. Изредка она подымает светловолосую головку и взглядывает на меня. В её серых глазах лукавое детское любопытство и – взрослое понимание. А ты проснулся. И пяткой или кулачком даёшь мне об этом знать. Доброе утро, сынок. Что-то ты чересчур расшалился сегодня. Уже скоро, скоро… Скоро вырвешься на свободу. Потерпи самую малость. Ласково пригревает сентябрьское солнце. Светловолосая девочка плетёт свой венок. Вот она опять взглянула на меня, и мы улыбнулись друг другу…

Той осенью, в деревне, ты соединил меня с тишиной, полем, лесом. Первая наша-с-тобой осень. Долгая, тихая, клеверная, яблоневая…

– Что же это муженёк твой оставил тебя в таком положении одну, на зиму глядя? – сокрушается хозяйка дома, где мы сняли комнату на всю осень.

– Он, бабушка, в Грецию поехал, по туристической, через месяц вернётся.

– А тебя чего ж не взял?

– Да куда мне сейчас по заграницам ездить?

– Так и сам бы не ездил. Чудно у вас как-то, у молодых. Я помню, когда первенца ждала, мой от меня ни на шаг не отходил… Не скучно тебе тут-то одной? Все дачники уж поразъехались. Что это выбралась на зиму глядя?

– Так всё лето по больницам… Надо же ему воздухом подышать.

– Ну, дыши, дыши… Воду только не таскай, сама принесу. И в лес далеко не ходи, по опушечке гуляй, мало ли что…

Старуха сочувственно смотрит на меня, качает головой. И деликатно переводит разговор на другое:

– Как скажешь: печку топить будем? Небось, к утру похолодает, все кости ломит…

– А я, бабушка, всю жизнь мечтала в деревне осенью пожить – до самого снега. Другого раза, может быть, не представится…

– Что тут нынче хорошего? В старые времена по осени в деревнях свадьбы шумели, а сейчас тишь, скукота. Только летом, когда дачники из Москвы наезжают, и порадуются старухи, на детишек-то. Визг в каждой ограде… Я уж который год Наталье сдаю, две комнаты, веранду тоже: семь детишек – шутка ли! Погодки. Младшему, Николке, ещё двух нет. Нынче это вроде как мода такая – помногу иметь. Да разве с нынешними мужиками такую моду заводить? Нынче летом, гляжу, Наталья одна приезжает, без мужика. А Мишка, спрашиваю, твой-то где? Разошлись, говорит, и смеется. А я и не понимаю, шутит, али нет. Какие тут шутки, говорит. Полюбил, говорит, другую и ушёл. Как так другую, креста на нём нет! А детишки как же теперича без отца? Зачем, говорю, на свет сирот пускали? Да вы не волнуйтесь, матушка. Она меня матушкой по старинке зовёт, а она мне и впрямь, как дочка родная, у меня-то только сыны были, трое, да и тех война прибрала, ни одного не оставила на старости порадоваться… Вот к Наталье сердцем и прикипела, да к детишкам её, они мне как внуки родные. Я и денег-то в этот раз уж брать не хотела, да Наталья всё равно на буфете, под коробочкой, оставила… Как же, говорю, мне не волноваться? Судить таких надо! Другую полюбил! Да мы, говорит, друзьями остались, детей он любит, детей не хочу против него настраивать, пусть приходит. Слышь, друзьями, говорит, остались! Пусть, говорит, лучше к нам от неё бегает, нежели от нас к ней… Что за жисть пошла! – сокрушается старуха и сердито гремит заслонкой. – То ли мужик такой порченый пошёл, трухлявый изнутри, то ли баба никудышняя – удержать не может. Семь штук, погодки! А Николушка, лобастенький, глазёнки синие – весь в отца, Наталья-то чернявая, уж такой ласковый! Как уйти от такого, креста на них нет, окаянных! Старшая-то девчонка, Катюшка, совсем, гляжу, почернела, под глазами синячищи, эта-то всё понимает… Друзьями остались! Когда друг энтот всю эту ораву навещал, у меня аж сердце заходилось, уйду в огород и копаюсь там, покуда не сгинет, иуда улыбчатый. Всё улыбается, всё ему нипочём. Что это вы, говорит, матушка, невесёлая? Жизнь, говорит, прекрасная вещь, надо ей радоваться. Какая я тебе, иуда, матушка? Сказала бы я тебе, кто тебе матушка, да при детишках не хочу. Ну, думаю про себя, он-то ладно, кот блудливый, ну а она-то, она-то, что от семерых увела! Это ж какой сукиной дочкой надо быть, чтобы от семерых увести! И поди рада-радёхонька, что мужика заловила. Мужик нынче нарасхват… Ты за своим, дочка, в оба смотри, это я тебе, насмотревшись на жисть, говорю. Рано он у тебя по энскурсиям ударился…

– Мне одной спокойнее, бабушка. Да и не одна я, двое нас.

Старуха недоверчиво смотрит на меня, недоверчиво качает головой, гремит кочерёжкой, выгребая золу.

– Небось, снег к утру ляжет, – ворчит она, опять меняя тему разговора. – Косточки все так и ломит, так и ломит… Когда во двор выходишь, телогрейку мою надевай. Застужаться тебе никак нельзя, во чреве носишь…

Ночь первого снега. Я сижу у печки и смотрю на огонь…

Как случилось, что я оказалась здесь, в деревне, в тёмной избе, заваленной мокрым октябрьским снегом, одна?…

Той осенью, в деревне, я спасалась тобой от одиночества, от горького недоумения. Уже тогда я знала, что ты да я, да мы с тобой – это вся наша семья. Но я старалась быть счастливой. Несмотря ни на что.

И я действительно была счастлива. Я ходила по лесу, прислушиваясь к тебе, я разговаривала с тобой, я искала у тебя поддержку – и находила её. Нет, не в твоих силах было соединить то, что соединить невозможно. «Зато у меня будет сын!» – думала я, бредя по мокрой лесной тропе, устланной тёмными иглами и жёлтой листвой, запорошенной влажным снегом… «У меня будет сын!…»