Наша восемнадцатая осень - Страница 6
– Гордиенко!… Денисов… Залетный…
– Я!…
– Я!…
– Я!…
…А настоящая война существовала где-то в другом мире, и оттуда, с той войны, из того страшного мира, приходили сообщения в газетах, прилетали радиосводки, привозили в город эшелоны раненых, о ней говорили на улицах, в учреждениях, дома, и все-таки она была нереальной, похожей на войну из книжек или из учебника истории. Даже сейчас, в этот момент, она была так же далека от нас, как звезда Сириус,
– Иванченко… Коломиец… Монастырский…
– Я!…
– Я!…
– Я!…
…Сейчас мы пойдем в военгородок, получим обмундирование, оружие и… А дальше что? Дальше ничего не представить. Дальше будет особое распоряжение. Особое… Почему? Что в нем будет особого?
– Никонов… Перелыгин… Пилипенко…
– Я!…
– Я!…
– Я!…
А потом к городу подойдут фашисты, и все будет, как в кинохронике. Будут гореть дома, вставать черные деревья взрывов, будут бежать и падать солдаты, будет дым, треск, грохот и нарастающие завывания бомб…
– Пономарев…
– Что? Я здесь!
И молчание,
Цыбенко смотрит поверх списка на колонну,
– Пономарев…
– Здесь! Я Пономарев.
Кто-то толкает меня в бок. Что случилось? Почему все задвигались, зашумели, заудивлялись, и все это движение, и шум, и удивление обращены на меня, ко мне?
– Пономарев…
– Что?
– "Я" надо… "я"! – толкают меня в бок уже с другой стороны, – Не "здесь", а "я"!
А, вот оно что…
– Я!
Цыбенко кивает.
– От так. Це вже не школа. Школа кончилась, хлопец. Умаров… Юр-ченко… Яньковский!…
– Я!…
– Я!…
– Я!…
Сержант аккуратно складывает список взвода и заправляет его в карман гимнастерки, И сразу же подбегает к нему загорелый до красноты лейтенант, со светло-голубыми глазами и совершенно белыми волосами, выбившимися из-под сдвинутой на затылок фуражки. Он делает резкий отмах рукой,
– Выводите своих людей! Быстро!… Быстро!…
И бежит кдругому взводу;
– Р-р-р-равняйсь! Смир-р-р-рна!Правое плечо вперед! На выход… шагом… Арш!
"Р-рух… р-рух… р-рух… р-рух…" – двинулась колонна к воротам, уже открытым настежь на Красную улицу,
…Шли по Кабардинской к железнодорожному переезду. Шли мимо присевших вдоль улицы, прилепившихся друг к другу, одноэтажных домиков, мимо старой аптеки, мимо знакомых с незапамятных времен переулков, мимо прохожих, которые оглядывались и долго смотрели нам вслед. Одна бабуся даже тихо ахнула и перекрестилась:
– А энтих-то, сердешных, куды? Неужто тоже на хронт?
Да, видимо, в своих стареньких пиджачках и брюках, из которых мы давно выросли, мы не производили впечатления грозной силы, способной задержать фашистов на подступах к городу.
…Шли мимо воспоминаний, мимо игр в чижика и ножички, мимо "Колька, выскочи на минутку!", "Славка, пойдешь в воскресенье за кизилом?", "Мальчишки, айда на речку!", мимо ворот, у которых в позапрошлом году дрался с каким-то Петькой Ханом, мимо скверика, в котором этой весной впервые в жизни назначил свидание с самой лучшей девчонкой в мире. По тротуарам с обеих сторон, не отставая от колонны, шли какие-то упорные мамаши с застывшими лицами, решившие, наверное, до самого конца пути быть около своих дорогих мальчиков. Шли в оранжевых лучах вечернего остывающего солнца еще не солдаты, но уже и не школьники, еще не взрослые, но уже и не дети.
…И где-то рядом, всего в семидесяти пяти километрах отсюда, на таких же улицах, в таком же городе, только под другим названием – Пятигорск, – шли упорные бои за каждый перекресток, за каждый дом, за каждый камень…
А может быть, уже и не шли…
За железнодорожным переездом отстали от колонны последние матери, и все почувствовали себя свободнее. Исчезла натянутость, неестественность. Даже шаг стал бодрее. Кто-то отпустил двусмысленную остроту насчет девочек, оставшихся без присмотра в городе, Кто-то выругался вполголоса. Рядом со мной вздохнул Лева Перелыгин, Кажется, он до последней минуты надеялся, что Галя Щеглова придет к ограде военкомата, И может быть, даже эта попытка завести глупыми вопросами сержанта Цыбенко была своеобразной бравадой перед самим собой. Бедняга Левка! Его влюбленность, известная всем в классе, сначала вызывала смех и шутки, а потом стала вызывать сочувствие и даже жалость, Уж слишком он был покорен в своей любви. Он мучился, не скрывая этого от других, он на виду у всех поджидал Галку на тротуаре у школы после уроков и, как оруженосец, с восторгом нес ее портфель, провожая домой. Все свое остроумие, весь юмор и задиристость он терял в присутствии Галки и смотрел на нее туманными глазами Пьеро, влюбленного в Мальвину.
Мы видели, что и она тоже не может без Левки, и когда он почему-либо не приходил в школу, она одиноко стояла во время перемен в коридоре где-нибудь у окна, и на лице ее лежали задумчивость и тревога.
В глубине души я завидовал Левке. У меня с Тоней все получалось по-другому. Мы были хорошими друзьями, мы умели хорошо проводить вместе время, мы хорошо веселились, но никогда не страдали от вынужденных разлук. Поскучав немного, я всегда находил какое-нибудь дело, которое захлестывало меня целиком, а потом с чувством стыда убеждался, что мне было не менее интересно, чем в компании с Тоней. Однажды она мне призналась, что у нее тоже так. С тех пор я начал побаиваться, что я – человек толстокожий и, может быть, даже бесчувственный. Ведь я даже читал где-то, что существуют люди, которые могут всю свою жизнь проходить по земле, так и не изведав сильных и высоких страстей!
Я пытаюсь вспомнить хотя бы одну нашу встречу со всеми подробностями, но воспоминания почему-то стягиваются к другому центру. Этот центр ярок, как солнечная точка под увеличительным стеклом, В точке – бело-голубой спортзал. Турник, Лакированные прутья шведской стенки.
На Тоне черные, высоко подобранные трусы. Синяя футболка в обтяжку. Голова оттянута назад тяжелым свертком волос. От этого у Тони надменная осанка.
Здесь, в зале, она кажется высокой, хотя на самом деле она мне по плечо. Она стоит у шведской стенки, вытянув вперед руки. Я слышу ее смех, низкий, грубоватый. Такой у нее голос, будто она всегда немного простужена. Тоня смеется надо мной. Я не успел отмахнуться от волейбольного мяча. На лбу ощущение широкой ссадины.
Я тру лоб ладонью. Тоня смеется все громче. Да, сейчас я – шут. Безобразный карлик, изуродованный компрачикосами… Я опускаю глаза, чтобы не видеть ее смеющегося лица. Она подходит ко мне, протягивает руку и быстрым движением касается моей щеки. Кончики пальцев прохладны. В глазах ее уже нет смеха.
– Тебе… в самом деле больно? Я нечаянно… Я не хотела, честное слово!
Теперь уже смеюсь я. Смеюсь над своей неповоротливостью, неловкостью. Она удивленно смотрит на меня, потом начинает смеяться вместе со мной. И снова запускает в меня мячом.
После случая в спортзале я стал думать о ней, хотя до этого почти не замечал. До этого она была для меня такой же девчонкой, как и все остальные в нашем классе.
Однажды, набравшись смелости и нахальства, я пригласил ее в кино. Она согласилась, и это было удивительно. Так удивительно, что я даже немного растерялся. Ведь до этого она тоже не обращала на меня внимания.
Кинофильм шел новый и плохой. Вместе с героями на экране мучились зрители в зале. Но актеры отмучились давно, может быть, год назад, а зрители томились теперь, в продолжение полутора часов. С половины сеанса я перестал видеть скучное полотно экрана: Тоня прижалась ко мне плечом. Это было похоже на ожог. Я чувствовал толчки крови в ее плече. Не знаю, нарочно она это сделала или случайно. Да и не думал я тогда об этом, просто сидел затаив дыханье, боялся пошевельнуться. Потом она отодвинулась. Веер света, потрескивая над головой, написал на полотне последнее слово, и я удивился, что фильм так короток.