Наша восемнадцатая осень - Страница 24

У контрольно-пропускного пункта нас остановили. Младший лейтенант, вероятно караульный начальник, и молоденький солдат с винтовкой в руках с любопытством оглядели меня и пленного с головы до ног. Наверное, они тоже впервые в жизни сталкивались с вражеским солдатом вот так – лицом к лицу.

– Откуда?

– С переднего края, – ответил я.

Меня почему-то обозлил вопрос солдата. Откуда я еще мог вести пленного, как не с передовой?

– Говорят, немцы провели разведку боем? – полюбопытствовал солдат.

– Было, – ответил я, едва сдерживаясь, чтобы не послать солдата куда подальше. "Говорят!", "Разведка боем!" Побывал бы ты сам в этой разведке…

– Жарко было? – спросил лейтенант,

– Два раза атаковали, Где у вас штаб?

– Прямо по улице, потом налево, В школе.

Солдат отодвинулся, пропуская нас.

– Комм! – приказал я немцу.

Наконец мы добрались до кирпичного здания школы. Все окна были распахнуты на улицу. Из одного доносился быстрый треск пишущей машинки, у другого стоял пожилой майор и, прихлебывая из алюминиевой кружки, читал какую-то бумагу.

– Кому сдать пленного? – спросил я часового у входа,

– Ты где его подхватил? – удивленно спросил часовой, уставившись на немца.

– На передовой,

– Вот черт! – восхищенно сказал часовой, – Ты из какой части?

– Из взвода сержанта Цыбенко. Пехотный резерв.

– Товарищ майор, "языка" привели с переднего, – доложил часовой в окно.

Майор поставил кружку на подоконник.

– Давайте сюда.

Я ввел немца в просторную комнату, в которой раньше был класс. На стене еще сохранилась черная доска, и даже на лоточке для мела лежала ссохшаяся белая тряпка. Учительский стол был завален какими-то папками и бумагами.

– Где сопроводительная? – отрывисто и не глядя на меня спросил майор.

– А… никакой сопроводительной мне не дали, товарищ майор. Просто приказали вести.

– Черт знает что! – сказал майор. -Арефьев! – крикнул он в окно. – Переводчика сюда. Живо!

Он сел за стол и стал разглядывать пленного. Немец стоял у доски, опустив руки по швам, и, отвернув лицо от майора, уставился на какую-то точку в стене. Казалось, ничто его уже не интересует; ни человек, который находился перед ним, ни дальнейшая судьба, ни сама жизнь. Он как бы весь ушел сам в себя, даже в глазах не осталось намека на движение мысли, Они застыли, не мигая, как две стекляшки. От этого оставалось какое-то тягостное впечатление.

– Товарищ майор, разрешите идти? – попросил я.

Майор ничего не ответил, даже как будто не услышал вопроса. Пришел переводчик с двумя сержантскими треугольничками в петличках" придвинул еще один стул к столу, сел. Потом в класс вошли какие-то офицеры в рыжих, выгоревших гимнастерках. Майор развернул на столе топографическую карту и сказал переводчику:

– Начнем.

Переводчик вынул из планшета лист бумаги и карандаш и сказал пленному:

– Неер коммен.

Немец подошел к столу,

– Ирэ фамилиен, наме? – спросил переводчик.

Пленный молчал,

– Загэн из ди нумер ирэ абтайлюнг?

– Цвайундфюнфцихь рэгиментс инфантери. Зюдгруппэ.

Я отошел к двери.

– Слышь, ты откуда родом? – тронул меня за локоть часовой, заглядывавший в комнату.

– Я? Из Нальчика. А что?

– Да так… – сказал часовой, – Я вот из Крымской. По второму году служу, а земляков не встречал ни разу. Сам фрица поймал?

– Нет. Наш взводный его прихватил где-то. Во время боя.

– Отвоевался фашист, – сказал часовой,

…Офицеры у стола разбирают какие-то документы, отобранные у пленного, Майор передает переводчику небольшой листок плотной бумаги и водонепроницаемый конверт из тонкой парусины.

– Что это такое?

Переводчик вглядывается в текст, напечатанный на листке, и вдруг встает.

– Это стоит послушать всем, товарищи. Мне лично подобная штука попадает в руки второй раз. Так называемый "Ериннерхайт фюр дойчен зольдатен". Знаменательный документик. – Он начинает громко читать:

Памятка немецкому солдату.

У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского. Не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай! Этим самым ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишь себя навеки. Помни это каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Убивай!

Кончив чтение, переводчик несколько мгновений в упор смотрит на пленного, будто хочет увидеть на его лице раскаяние или страх. Пленный вздергивает голову. Глаза его оживают, По губам скользит что-то вроде улыбки.

– Дас ист дер кампф умс дазайн! – говорит он, словно бросая вызов майору, переводчику и офицерам, – Хайль Гитлер!

Несколько секунд все молчат.

– Вот так, товарищи, – говорит переводчик, бросая на стол памятку. – "Дер кампф умс дазайн". Борьба за существование, Выходит, мы мешаем им жить. Поэтому – никакой жалости. Ни сердца, ни нервов. Только убивай!

– Гнида! – говорит часовой. – Я бы его сейчас самого на мушку…

По улице грохочет бронетранспортер. Вздрагивает пол. Тонко звякают стекла в окне.

– Отвоевался… – повторяет часовой, – А ты чего карабин-то на боевом взводе носишь?

Переводчик открывает парусиновый конверт, вынимает из него какие-то фотографии,

– Его семья. Жена, сын, дочь…

– …За весь год ни одного земляка, – тоскует часовой. – Из Славянской были ребята, из Темрюка, из Абинской… Даже из Гайдука двух встретил. А вот из Крымской… будто на смех… – Он протягивает мне кожаный кисет с черным витым шнурком. – Закури, браток. Отличный самосад. За душу хватает.

Я скручиваю цигарку.

От самосада в желудке все сжимается. Хочется пить. Несколько раз затянувшись, я выбрасываю окурок за дверь.

По улице пробегают солдаты в полной походной выкладке. Любопытно, куда это они? Что происходит в станице? Почему такое напряжение?

Майор нетерпеливо смотрит в окно. Пленного теперь допрашивает высокий лейтенант с усиками. Но на каждый вопрос переводчика эсэсовец только пожимает плечами и молчит или бросает короткое: "Никс вайс".

Мимо школы проносится сразу три бронетранспортера. Улица заволакивается синим чадом.

Входит солдат с петличками службы связи и передает майору какой-то листок, Майор пробегает его глазами.

– Заканчивайте, – говорит он офицерам и переводчику, – Приказ по дивизии. Сейчас передислоцируемся на Дарг-Кох. Противник прорвал нашу оборону в районе Чиколы и развивает наступление на Шакаево и Ардон.

Он сворачивает карту и поднимается из-за стола.

– Товарищ майор, разрешите идти, – говорю я. – Мне в часть пора.

Начштаба смотрит на меня, вспоминая.

– А, конвоир! – говорит он. – Отправляйтесь. Отправляйтесь немедленно!

Он пишет расписку на пленного, потом сразу же забывает обо мне.

– Арефьев! – кричит он. – Сейчас подойдет машина, поможете грузиться. И пристройте где-нибудь в кузове "языка". Будете сопровождать его в штаб дивизии.

– Слушаюсь! – отвечает часовой,

…И опять я шагаю по дороге, только теперь в обратную сторону, Для немца война кончилась. А я только сегодня все начинаю. Я всего только день на переднем крае, и за этот день произошло столько событий…

Вечер. Солнце сидит на самой кромке Сунженского хребта. Через несколько минут оно свалится за горы, и наступят синие прохладные сумерки. Сумерки первых суток моей войны.

Кажется, все в штабе отнеслись ко мне, как к новичку, еще не нюхавшему настоящего боя. Неужели так заметно, что я недавно на фронте? Ведь гимнастерка у меня выгорела еще на ученьях в гарнизоне и успела прорваться в нескольких местах. Сапоги порыжели и заскорузли от пыли. Ремень потерся. Покрылось царапинами и светлыми проплешинами ложе карабина. Вот только на лице, наверное, нет того выражения спокойной суровости, какое я замечал у старых фронтовиков. Несолидное у меня лицо. Мальчишеское…