Наш советский новояз - Страница 173

Где-то в начале 60-х Евгений Евтушенко с высот своей революционной гражданственности констатировал с горечью и укоризной:

На крылатые эти строки тотчас откликнулся ироническим парафразом Наум Коржавин:

Смысл этого саркастического отклика был в том, что интеллигенты, распевавшие некогда песни Красной Пресни, получили за это в награду сталинские лагеря, где им пришлось делить нары с блатарями и заимствовать у них их песенный репертуар. За что, дескать, боролись, на то и напоролись.

В сущности, о том же говорит и герой Юза Алешковского. И в таком понимании природы этого явления есть немалый резон.

Но не шибко образованный и совсем не понаторевший в филологии герой этого романа высказал соображение, которое, сколько мне помнится, не пришло в голову ни одному филологу, ни одному языковеду. Соображение простое до очевидности. И столь же очевидно бесспорное.

Живой язык сегодняшнего российского человека, вобравший, впитавший в себя и переваривший, усвоивший элементы блатной фени, молодежного сленга, «царапающего ухо и горло» языка подворотен, а также множество других речевых слоев и пластов, еще недавно в устах интеллигента совершенно немыслимых, а сейчас давно уже прочно вошедших в его повседневную речь, — этот второй новояз возник и сложился как язык сопротивления, как способ противостояния «партийному мертвословью».

Словарный состав этого второго новояза можно разбить (конечно, условно и очень приблизительно) на несколько групп.

Первая группа. Слова, обозначающие реалии советского быта, а потому хорошо знакомые каждому советскому человеку, но при этом совершенно непонятные человеку, никогда не жившему советской жизнью.

Чтобы растолковать иностранцу (или эмигранту первой волны) значение хотя бы одного только последнего слова, пришлось бы довольно долго объяснять суть социалистической системы хозяйствования, при которой нормальные экономические стимулы не действуют, почему и возникает потребность в «толкачах».

Впрочем, иностранцу пришлось бы растолковывать и не столь экзотические, а куда более простые, постоянно мелькавшие в нашей речи и давно уже ставшие для нас обыденными слова.

Отсюда — дополнительные, почти непреодолимые трудности, возникающие при переводе с «советского» на любой из европейских языков:

Вот — лишь некоторые из таких слов, отразивших привычные для советского человека уродства советского быта:

И такие — тоже только советскому человеку понятные — глаголы, как:

Сюда же можно отнести и вошедшие в общенародный язык тюремные и лагерные словечки:

К другой (второй) группе можно отнести слова «советского говорка», сознательно или бессознательно снижающие пафос и велеречивость официального новояза.

Официальный советский язык тяготел к «высокому штилю», к разного рода патетическим оборотам, к славянизмам, к напыщенным словесным формам.

Вот, например, такое слово — в повседневной речи давным-давно уже умершее, а в официальном языке — одно из самых употребительных: горнило.

Помню, как мы издевались над ним, передразнивая речь одного поэта, которому особенно полюбилось это красивое словечко. А он не выговаривал «р», и потому получалось у него так:

— Мы, поэты, пвошедшие говнило Великой Отечественной войны!..

И это, конечно, несколько снижало пафос его высказывания.

Велеречивость официального советского новояза особенно ярко проявлялась в множестве однотипных гиперболических эпитетов. Тут было что ни слово, то гипербола:

Бытовая же советская речь, напротив, изобиловала «обратными гиперболами» (литотами). Уменьшительный суффикс в нашем «советском говорке» был едва ли не самым распространенным. М. Розанова недаром так встала грудью за нашу советскую раскладушку. Заменив «раскладушку» на «раскладную кровать», пришлось бы вычеркнуть чуть ли не половину нашего словарного запаса. Вспоминаю лишь самые ходовые, повседневные слова:

К третьей группе словарного запаса второго новояза я бы отнес наиболее выразительные словечки и словесные обороты, уже не подспудно, не «подсознательно», а вполне откровенно, осознанно противостоящие официальному новоязу. И даже не только новоязу, но и самим основам официальной советской жизни: