Наш день хорош - Страница 9

Парень засмеялся.

Галинка обозлилась и показала ему язык. Парень молча повернулся и пошел. Он подошел к продавщице, взял две порции мороженого и вернулся назад. Галинка нарочно стала глядеть на трамвай.

— Эгей, девушка! — Галинка посмотрела вниз, и тотчас к ней полетело мороженое. — Лови!

Она поймала и вопросительно посмотрела на парня.

— Ешь, — весело крикнул он.

Галинке это показалось забавным. Ни слова не говоря, она принялась за мороженое.

Парень покончил с мороженым, вынул платок, вытер руки и закурил. Он не смотрел на нее, словно забыл о ней.

Галинка доела мороженое, скомкала бумажку и бросила в парня. Она не думала, хорошо это или плохо, просто взбрело в голову и бросила. Ей было беспричинно весело и хотелось озорничать.

Бумажка упала на тротуар. Парень поднял голову, погрозил пальцем и сказал:

— Давно я в кино не ходил...

— Ну, сходи, — ответила Галинка.

— Одному скучно, пойдем вместе, — предложил парень.

— А еще что?

— Да ничего, домой провожу...

— Ишь ты!

— Серьезно...

— Ладно, отстань...

— Пожалуйста, — и парень отвернулся.

К Галинке подошла мать, накинула ей платок на плечи.

— А хорошо-то как! — пропела она, щурясь на солнце.

Парень вскинул голову.

— Ну, что, пойдешь? — громко спросил он и улыбнулся.

— Кто такой? — мать строго посмотрела на Галинку.

— Я не знаю, — ответила она и покраснела.

— А что краснеешь? — мать быстро взглянула на парня. Тот смотрел и смеялся. — Чего уставился? Иди своей дорогой...

— Не гоните, мать, мне ваша дочь нравится.

— Типун тебе на язык! — ответила мать и ушла с балкона.

— Колючая у тебя мама, — засмеялся парень. — Ну, пойдешь в кино или нет?..

— Никуда я не пойду! — ответила она и убежала в комнату.

Усевшись на диван, Галинка долго вышивала.

Она то мечтательно улыбалась, то хмурилась.

Мать недовольно поглядывала на дочь, но молчала.

А Галинка была совсем не виновата.

Виновата была весна!..

По проспекту Горького прогуливалась парочка.

Воздух был чист и свеж.

Небо синее.

Деревья зеленые.

Настроение хорошее, радостное.

Он уверенно держал ее под руку и что-то рассказывал.

Она, склонив головку набок, тихо, воркующе смеялась.

— Здравствуйте, Николай Иванович, прогуливаетесь, значит. Как в Свердловске, да?

Он поднял голову и увидел незнакомое женское лицо. Удивленно ответил:

— Здравствуйте... Я, собственно... В этом порядке, вечер, знаете ли.

— Ну, ну, гуляйте... — смущенно проговорила она.

Он проводил женщину недоуменным взглядом и повернулся к своей спутнице.

У спутницы было злое, расстроенное лицо.

— Это кто?

— Не знаю, милая...

— Я спрашиваю, кто она тебе?

— Честное слово, Верочка, я ее совершенно не знаю...

— Значит, не знаешь? А что у вас было в Свердловске?

— Да что ты, Верочка? Ничего не было, и я там не был...

— Я все знаю, не оправдывайся, меня не проведешь, — она жалобно всхлипнула и, оттолкнув его от себя, докончила:

— А я-то думала — любишь, верный, а ты... Уйди, уйди от меня...

Небо потемнело...

Деревья почернели.

Настроение испортилось.

Она торопливо шла впереди, сжавшись в грустный комочек.

Он — сзади, расстроенно махал рукой, беспомощно смотрел по сторонам.

И вдруг его лицо преобразилось.

Он стукнул себя по лбу, бросился вперед, схватил ее под руку и с надеждой в голосе спросил:

— Верочка, ты помнишь, как она меня назвала?

Верочка, страшно переживающая горе, уныло ответила:

— Николай Иванович...

Он весело рассмеялся и крикнул

— Ну вот! А меня как звать?

Верочка недоверчиво посмотрела на него, несмело улыбнулась и прошептала:

— Виктор.... Виктор Семенович...

По проспекту Горького прогуливалась парочка.

Воздух был чист и свеж

Небо синее.

Деревья зеленые.

Настроение хорошее, радостное

Он уверенно держал ее под руку и что-то рассказывал.

Она, склонив голову набок, тихо, воркующе смеялась...

Расставания у вокзала — явление обычное Слезы при этом — тоже. Но чтобы ругань...

К счастью, никто посторонний не слышал ее: привокзальный сквер был безлюден.

— Отстань! — сипел сквозь зубы скуластый парень, обращаясь к долговязому. — Отстань, говорю! — он зло сплюнул и демонстративно отвернулся, уткнув подбородок в спинку скамьи.

— Эх! Дурень, дурень! — нудил длинный. — Больно нужен ты Лукьяновне.

При упоминании Лукьяновны Женька нервно передернул плечами, но не повернулся, только еще злее прохрипел:

— Завязал я. Ты понял? — Он внушительно по слогам повторил: — За-вя-зал!

Долговязый не вытерпел. Махнув рукой, он решительно зашагал к выходу. На полпути остановился, пошарил в карманах, но так и не вытащив ничего, снова махнул рукой. На прощание только крикнул:

— Жду. Привокзальная, 118.

И ушел.

— Не верит. Не верит, что завязал!

Женьку бесило, когда ему не верили. Кто-кто, а долговязый Прут должен знать, как привык Женька, чтобы ему верили. Особенно заключенные. Там, в тюрьме, откуда они с Прутом только что освободились. Должен ведь он помнить недавние зимние вечера, хмурые и длинные, как срок заключения. Они собирались перед сном покурить, позубоскалить. Свет в таких случаях не зажигали.

Крылатое латинское изречение, догадайся только кто-нибудь перефразировать его, звучало бы здесь так: «Расскажи мне про волю, и я скажу тебе, кто ты».

Долговязый Прут, например, обычно рассказывал о том, как ловко «продувал карманы», как геройски водил за нос всегда неповоротливых, в его рассказах, работников угрозыска, с каким шиком «закатывался в ресторан».

Все слушали и понимали, кто такой Прут.

Человек познавался не по тому, врет или не врет он, а по тому, как и о чем врет.

Врали все.

И только сам рассказчик самозабвенно верил собственной фантазии.

Но попробуй кто-нибудь прерви его, усомнись вслух, брось человека в барак с заоблачных высот... Это жестоко. Каждый знал, что такое может случиться и с ним, поэтому каждый, не веря, внимательно слушал. Особенно Женьку. Рассказывал он увлеченно, страстно. Всякий раз дополняя старую историю новыми деталями, он никогда не менял основных событий, как это делали другие в пылу фантазии. Все увлекались до того, что начинали верить ему.

Женька рассказывал, как после долгих скитаний вернулся к родной матери, хотя отроду не знал ее, как зацепили его за старое дело. И не зацепили бы, если бы не заболел он.

Особенно правдив и трогателен был рассказ о том, как «мать своей грудью защищала» его. (При свете блеснули б слезинки — позор!). Как докторша Оля запретила вести в КПЗ больного, и Женьку оставили в больнице. Пожалуйста, беги. Только честное слово он докторше дал.

Хотя на любовь рассказчик не намекал, почему-то все верили в нее и не осуждали Женьку за то, что он честно сдержал свое слово, сам явился в милицию, как только стал на ноги.

Дошло до того, что каждый вечер перед сном кто-нибудь просил:

— Жека, расскажи.

И тот начинал.

Только Прут молчал удрученно, оттого ли, что не верил он Женьке, оттого ли, что завидовал... Популярность Женьки росла. Это возвышало его в собственных глазах. И в конце концов он глубоко уверовал в свою историю. А правда была только в том, что перед арестом его, больного, приютила одинокая женщина Лукьяновна, что лечила его молодая девушка-врач, имени которой он даже не знал, и что милиция не трогала его, пока он болел.

Женька уверовал в свою историю до того, что однажды взял чернила, перо, бумагу и уселся писать письмо. Первое в жизни письмо.