Наш день хорош - Страница 5

— Долго нежишься, Шурка, — обронил Данил Матвеевич, входя в комнату. — Аль устала?

— Все болит, пап.

— Ну, это с непривычки, мало поработала. Я вот тридцать лет отстукал и хоть бы хны. Борька вон тоже не жалуется. Встретил его на улице: побежал на занятия в секцию. Ходила бы с ним, занималась чем-нибудь.

— Куда ты опять ребенка спроваживаешь? — спросила Вера Павловна, входя в комнату. — Мало того, что сезонницей сделал, еще что-то придумывает.

— Мамочка, ничего он не придумывает, — возразила Шура. — Сама я хочу заниматься в секции художественной гимнастики. В школе не было, а в клубе строителей есть. А сезонников теперь нет и в помине.

— Хорошего тебе желаю, Шурка, а ты мне перечить вздумала, — обиженно проговорила Вера Павловна.

— Да нет же, мамочка! Просто ты не представляешь...

— Добро, Шурка, добро, — пробасил Данил Матвеевич, похлопывая дочь по плечу.

Бригада Данила Матвеевича перешла на новый объект и вела кладку стен первого этажа. Шура работала вместе с Борисом. Не все еще получалось, как того хотелось, но она знала: Борис рядом, поможет.

Борис был доволен своей ученицей и временами смотрел на ее руки — тонкие и подвижные, уверенно прижимавшие кирпич к кирпичу. «Работящая», — думал он и переводил взгляд на хрупкую фигуру девушки, на ее лицо. Оно, как зеркало, отражало все переживания Шуриной души: сосредоточенность сменялась беззаботностью, задумчивость — озорной улыбкой. Как-то Борис спросил:

— Что-нибудь придумала?

— Ага! — кивнула головой Шура.

— Не новый ли метод кладки?

— Метод твой, только разреши мне работать самостоятельно.

— При условии, если будешь брать захватку рядом...

Однажды Борис подошел к Шуре, положил ей на плечо руку, и они склонились над стеной.

— Смотри, Шура, сколько машин понаехало, — глазами Борис указал вниз, на подъезд нового дома, что стоял напротив. — Новоселы!

С машин суетливо снимали мебель, чемоданы, узлы. Будущие соседи уже, видимо, перезнакомились. А два малыша по-петушиному налетели друг на друга, заспорили.

— На первом этаже лучше! — кричал крепыш в синем свитере. — На улицу через окно удирать можно.

— А на четвертом с балкона бумажные самолеты пускать хорошо, — пискливо доказывал краснощекий приятель.

— У каждого свои требования к новому жилью, — улыбнулась Шура. — И у всех радость.

— Радость новоселов. И наша...

Шура не ответила. Она нащупала руку Бориса и крепко ее стиснула.

Шура уже второй год работает на стройке и, к великому удивлению бригадира, проявила незаурядные способности. Однако это не помешало Данилу Матвеевичу волноваться сегодня. Заложив руки за спину, он вышагивал у дверей кабинета главного инженера строительного управления. Там заседала квалификационная комиссия. Там, за дверьми, Борис и Шура. Шутка сказать, на разряд сдают. Борька на шестой метит, Шура о пятом помышляет. И оба собираются в заочный строительный институт.

Дверь, обитая клеенкой, распахнулась и на пороге появилась Шура, радостная, возбужденная. Следом вышел Борис.

— Вот, пап... — Шура подала отцу маленькую книжицу, похожую на пропуск..

Лицо Данила Матвеевича расплылось в довольной улыбке:

— От всей души поздравляю вас... А тебя, Шурка, с аттестатом зрелости поздравляю.

— Я его давно получила, пап... Ты разве забыл?

— Тот аттестат без этого, — Данил Матвеевич потряс удостоверением, — не действителен! Теперь, дочка, у тебя и ремесло и знания. Это, в моем стариковском понятии, — настоящий аттестат зрелости.

К исходу дня, когда на полевом стане начался ужин, приехала верхом на лошади бригадир-полевод Устинья Блинова. Легко соскочив с седла, по-мужски размяла ноги. Была она на вид лет тридцати, сероглазая, беловолосая, словно волосы прокалились от жаркого солнца. Особенно красивы глаза: большие, в продолговатых прорезях, под темными бровями и длинными ресницами.

Повариха предложила ей горячей рисовой каши с салом, но она отказалась. Устало опустилась на примятую траву, строго посмотрела на лафетчика Афанасия Панова и сказала:

— Хлеб портишь? Да?

Афанасий усмехнулся:

— Уже проверила? — За тобой надо в оба смотреть. На других массивах люди работают без фокусов, а у тебя...

Безнадежно махнула рукой. Пухлые губы вздрогнули и скривились. Нахмурилась, задумчиво наклонила голову, будто к чему-то прислушиваясь.

За ближними кустами талов, в ячменях, звонко вскрикнула перепелка: поть-полоть, поть-полоть! С озера Камышного в сторону озера Сункули промчалась стайка чирков. На полянку упал и рассыпался золотой луч предзакатного солнца.

— Чего же там у меня? Договаривай! — погасив усмешку, спросил Афанасий Панов.

— Поди-ка не знаешь?

— Откуда мне знать? Норму дневную перевыполнил, машина в порядке, поломок не было. Чего же еще?

— Не ври! Кого ты обмануть хочешь? — Голос Устиньи зазвучал сердито. — Знаешь! Все знаешь. Скашиваешь хлеба на высоком срезе, чуть не на сорок сантиметров. Полеглый хлеб не косишь. На твою работу стыдно смотреть. За высоким заработком гонишься? Вперед всех выскочить хочешь? А о вреде такой уборки ты, дурачина, не думаешь?!

Афанасий не спеша доел из алюминиевой чашки рисовую кашу, попросил у поварихи добавки и так же не спеша, не глядя на бригадира, зло произнес:

— Ты со мной, Устя, не балуй. В дураки меня рано записываешь. Ясно? Не тебе меня учить...

Помолчал, опять усмехнулся и — как камень бросил:

— Поставят бабу не на свое место... Она тебе наговорит. Тьфу!

Устинья не ответила. Тяжело поднялась с травы, взяла лошадь под уздцы, и, ни на кого не глядя, отвела ее за домик полевого стана.

Федор Петрович, все время молча слушавший разговор Афанасия с бригадиром, не выдержал и заметил:

— Напрасно ты ее так-то...

— Не вмешивайся, —хмуро ответил Панов. — Ты человек городской, наших порядков не знаешь. Коли надо, сами разберемся.

— Ишь ты, какой заноза!

— Будешь занозой. Ты думаешь, хлеб легко достается?

— Не думаю. Я, наверно, раньше тебя начал за хлеб бороться. Ты, дружок, еще под стол пешком бегал, а я уже знал, что такое хлеб и как его добывают.

— Чужими руками.

— Чужими? На, посмотри, какими это чужими!

Федор Петрович сдернул с головы затертую, с пятнами мазута фуражку, откинул с затылка поредевшие, с сильной проседью волосы и низко наклонился к Афанасию:

— Смотри, какая тут борозда!

Афанасий нерешительно притронулся к обнаженной голове Федора Петровича, нащупал растянувшийся на всю ширину затылка глубокий шрам, бугорки, образованные сросшимися костями, и отдернул руку, словно ожегся.

— Где это тебя так? За что?

— В двадцать восьмом. За хлеб.

Афанасий удивленно присвистнул.

Федор Петрович снова накинул фуражку на голову, достал из кармана коробку с табаком, закурил.

Федор Петрович Лутошкин, тракторист по специальности, сам напросился на уборку урожая в Сункули. На заводе, где он работал, комплектовалась бригада рабочих в помощь колхозникам. Хлеба в нынешнем году народились сильные. По многолетней традиции город помогал сельским труженикам. Федор Петрович подал заявление. Партийный комитет и завком уважили его просьбу.

Но не только желание помочь сункулинским колхозникам убрать богатый урожай руководило Федором Петровичем. С Сункулями были связаны многие воспоминания его ранней молодости. Он рассчитывал, что выберет время побродить по деревне, встретить старых знакомых. Однако расчеты не оправдались. Вчера вечером сразу, с места в карьер, пришлось принимать трактор, а сегодня рано утром выезжать в поле.

С утра погода немного хмурилась, трактор в первой половине дня барахлил, а машинист лафетной жатки Афанасий Панов, с которым Федор Петрович не успел даже как следует познакомиться, все время покрикивал со своего рабочего места и требовал шевелиться побыстрее. Занятый делом, Федор Петрович за весь день только раз или два оглянулся на своего напарника и совершенно не заметил, на какой высоте среза ведет Афанасий жатву...