Наш Ближний Восток. Записки советского посла в Египте и Иране - Страница 21

Шах согласился – нет, нельзя, но сразу же начал уверять, что иранцы вообще народ недисциплинированный, партий не любит, у них нет чувства коллективизма и т. д. Он будет улучшать, реорганизовывать «Растахиз», но к многопартийной системе возврата нет.

Ехал домой и все больше приходил к убеждению, что с таким подходом к обстановке в стране шаху не найти правильного решения.

Последовавшие затем встречи с видными представителями делового мира Ирана еще больше убедили нас в том, что в стране происходят сильные социальные процессы, пробуждаются к политической активности не только трудящиеся, но и либеральная буржуазия – все больше дает о себе знать «Национальный фронт», началось движение адвокатов, из «Растахиза» демонстративно выходят многие деятели, все более открыто ведется критика политических порядков в стране. Раньше этого в таких масштабах не было.

Поразило, что во всех этих беседах ни один собеседник, как это обычно было в прошлом, хорошо о шахе не говорил. Как-то за короткий период выветрился этот дух почитания или чуть ли не обожествления монарха. Сложилось даже впечатление: уйдет шах – и никто плакать не будет. Не упускает ли шах шанс вовремя самому уйти со сцены?

Перед отъездом в отпуск в конце июня посетил Ховейду, он пригласил совместно пообедать. Был он необычно мрачный, торопливо, как всегда, кушал, запивал легким красным вином. Поразила необычная откровенность и… отсутствие восхваления шаха. Раньше, как мне казалось, Ховейда был убежден в необходимости наличия монархии в Иране, часто говорил, явно преувеличенно, но в какой-то степени искренне, о личных достоинствах шаха. Сейчас что-то в нем явно сломалось.

– Не знаю, что будет здесь, в Иране, через четыре-пять лет. Ясно, что нынешний режим изменится. Но каким он будет?

Задавал сам вопросы и не находил на них ответов. Ховейда, думаю, был, конечно, отлично информирован о размахе оппозиционного движения. К середине лета в нем принимали уже участие не только духовенство и лавочники, но и организованные отряды трудящихся в крупных промышленных центрах, студенты и другая учащаяся молодежь, либеральная буржуазия, зашевелилось кое-где крестьянство. Даже в армии отмечались случаи колебаний интеллигентной ее части – офицерства.

Можно сказать, что лето 1978 г. было периодом революционизирования различных слоев иранского общества. И Ховейда не мог не чувствовать этого. Поразило его заявление о неизбежности изменения режима в Иране. Такое вряд ли когда можно было бы услышать от министра двора его императорского величества.

Впереди было лето, которое показало правоту предчувствий, только они сбылись намного ранее. И произошло все не так, как предполагали многие.

Лето 1978 года в Иране было, как обычно, жарким. Но в политическом смысле оно казалось прямо-таки раскаленным.

Каждый день приносил сообщения о волнениях в разных концах страны. Что-то внутри страны бурлило, пока глухо, но гулко отдаваясь в разных ее концах. Общая температура явно повышалась. Забастовки охватывали все большее число предприятий, требования были различные, но в основном экономические: повышение заработной платы, улучшение условий труда.

Администрация в большинстве случаев быстро шла навстречу «бунтовщикам», пыталась уладить дело подачками. Зарплата росла неимоверно, к тому же обязательное требование забастовщиков сводилось к оплате тех дней, когда проводилась забастовка. Часто через некоторое время после прекращения работы ввиду удовлетворения требований забастовка вспыхивала вновь на том же предприятии или учреждении уже с новыми требованиями о дальнейшем повышении зарплаты. Иногда даже казалось, что идет какая-то игра на измор работодателей, уже очень легко давались в этой обстановке победы забастовщикам.

Летом произошел сильный пожар в кинотеатре на юге страны, в промышленном центре – Абадане. Заживо сгорели десятки людей. Как эхо от взрыва прокатилась весть по стране, уже взвинченной не только изнуряющей жарой, но и накалом забастовочных страстей, дискуссиями, постепенным ожесточением в отношениях между различными социальными группами.

Оппозиция обвинила САВАК в умышленном поджоге. Власти обвиняли религиозных фанатиков.

Правительство Амузгара выглядело явно слабым, во всяком случае, не способным вести хотя бы какой-то диалог с оппозицией, в том числе с религиозными деятелями.

В печати все чаще стало появляться имя Хомейни. Опальный аятолла находился в соседнем Ираке, хорошо знал обстановку в Иране, усилил свои антишахские проповеди и призывы, которые пересылались в Иран часто с помощью кассет с магнитной записью. Имя Хомейни тогда еще не очень хорошо было известно широким массам, а многими и забыто. Органы печати при шахе, конечно, делали все, чтобы имя Хомейни не упоминалось. На имя был наложен запрет.

7 сентября, часам к четырем вечера, я прилетел в Тегеран из Москвы после отпуска. В открытые двери аэрофлотовского Ил-62 ворвался жаркий воздух со знакомым характерным запахом чего-то ароматного, смешанного с запахом нагретой глины, асфальта, бетона аэропорта, обильно политого керосином и маслами. Радостно встретивший советник Островенко сразу же сообщил: в городе мощные демонстрации, надо побыстрее успеть в посольство, может быть, придется ехать окружным путем. Но пока вроде бы все тихо.

Оформив документы, мы на посольской машине тронулись к городу. Выехали на шоссе, ведущее к Шахъяду, но сразу же вынуждены были остановиться – затор. Прямо в город ехать невозможно. Впереди за башней Шахъяда к площади спускается длинная улица Рузвельта. Она хорошо видна с нашего места. Там движется, как поток, что-то темное, отсюда неслышное. Что – не видно, это далеко; струится нагретый воздух, искажая перспективу. На самой площади полно полиции, она в основном в грузовиках.

Решаем: надо побыстрее свернуть влево, объехать Шахъяд и окольными, окраинными дорогами с севера проехать к посольству, минуя центр города. Пока мы пытались маневрировать на нашей неуклюжей машине, подавая ее то взад, то вперед, пока не высунулись передними колесами на пятачок вроде бы свободного пространства на разделительной полосе, оказалось – поздно.

Нам видна теперь вся площадь. На ее круглой, обтекающей башню дороге показались мотоциклисты. Нет, это не были одиночки, так часто гоняющие по тегеранским улицам, а то и по тротуарам, и не группы мотоциклистов. Это были сотни мотоциклов, на них восседали молодые парни по двое, по трое, с серьезными лицами, как правило, в черных кожанках, несмотря на теплую погоду. Мотоциклетная колонна шла клином, а затем сплошной массой – расчищала дорогу молча, сосредоточенно, только стук сотен мотоциклетных моторов стоял в воздухе.

За мотоциклистами показались колонны демонстрантов по 10–12 человек в ряд, в подавляющем большинстве молодежь – юноши и девушки вместе. Плакаты, лозунги, на бумаге и фанерном листе с одной палкой, растянутые на белом полотне, которые несут за две палки. Бросилось в глаза умелое и продуманное изготовление плакатов и лозунгов, вплоть до дырок в полотнищах против ветра. Содержание: «за свободу», «долой правительство», «свободу политическим заключенным» и портреты, портреты… портреты одного и того же лица – белая, седая брода, нахмуренные мощные брови, сверлящий взгляд, черная чалма.

– Кто это? – спрашивает один иранец у другого.

Оба также попали в пробку, остановились, вышли из машины, стоят, смотрят на невиданное зрелище, опершись локтями на дверцы автомобиля.

– Наверно, Хомейни, – отвечает другой.

А вот уже и сильно увеличенные фотопортреты Хомейни, увитые живыми цветами.

Это, конечно, открытый вызов властям. Как они будут реагировать? Полицейские и солдаты в грузовиках нервно перебирают руками винтовки, автоматы, косятся по сторонам.

Надо как-то выбираться из этой пробки. Решаем подать назад. Но внезапно сзади – гул мотоциклов: молодые ребята на фыркающих, трещащих машинах, подпрыгивая по газонам, переходным дорожкам, так сказать, с тыла присоединяются к колоннам на площади. Мы оказываемся как бы в центре демонстрантов. Их можно хорошо разглядеть. Это – молодежь с исключительно серьезными лицами людей, сознательно выполняющих свой долг. Даже с какой-то печатью торжественной озабоченности. Таких лиц у иранцев я ранее, откровенно говоря, не видел.