Насельники с Вороньей реки (сборник) - Страница 6

– Ну ты как хочешь. В прошлом году здесь проходил парень из экспедиции. Так вот он как раз про заповедник мне и говорил.

– Да? – невинно интересуюсь я. – Проезжал или проходил?

– Ну если он и проезжал, то точно не на лодке. Здесь он был пешком, и у меня впечатление, что он вообще пёхом брёл.

– То есть экспедиция какая-то работала, – заключаю я.

Значит, брёл пешком. Держу пари, что в куртке Patagonia и брюках Columbia.

В любом случае у них база какая-то должна была быть. Много здесь пешком не находишь.

– Хрен его знает, – хмыкнул Чохов. – Мне он вообще-то не совсем нормальным показался. Такой может и пешком ходить. Но вообще-то он говорил, что его ребята у озера Нутыниль ждут.

– Нутыниль, – я ещё только прикидываю, а Чохов всё посчитал давно. Здесь долгими зимними вечерами больше нечего делать, как строить планы мирового господства или обдумывать действия встреченных в недалёком прошлом людей. Это если на планы мирового господства фантазии не хватает. – До него километров сто восемьдесят…

– Бабу бы сюда какую заполучить, – фыркает Чохов. – Это мне экспедиция напомнила.

– Размечтался. В экспедиции они страшные все.

– Отмыть – сойдут. В общем, дотрюхать до Нутыниля по тундре можно за десять дней – легко.

– Легко, – соглашаюсь я. – Даже если какая-нибудь ерунда по дороге случится. Вроде снегопада или дождя проливного. Только харчей на такой поход надо немерено. А оружие у него какое было?

– Да в том-то и дело, что не заметил я у него никакого оружия. Он его в природе напрочь не признавал. Говорил, что любое оружие от «сотоны».

– Ага. Значит, «зелёный». Тогда у него должны были быть большие проблемы с весом мешка.

– Скорее с объёмом: рюкзак огроменный был. И мяса он не жрал ни фуя, – продолжал вспоминать Чохов, – заваривал какие-то извращённые опилки с изюмом. В кипятке. И сгущённым молоком разводил. Одно слово – извращенец.

Именно так. В этих краях вегетарианец попутно получает репутацию наркомана и гомосексуалиста. Опилки с изюмом – это, скорее всего, мюсли. Есть такая пищевая стратегия у некоторых туристов.

– Здесь, у тебя, он долго находился?

– Да как – долго, – смеётся Чохов, – ночь переночевал и в дорогу. Говорю же, ждали его.

– А про тебя он как, знал заранее или случайно вышел?

– Ну наверное, и то и другое. Базу с террасы хорошо видать.

Интересно, что как бы хорошо ни было построено здесь жильё, его почему-то никогда не называют домом. Или «база», или «изба».

– А в Куйле ты его не видел?

– Нет, – Чохов нахмуривается и ещё раз, уже увереннее, повторяет: – Нет. Сам он москвич или ещё откуда. Не встречал?

– Надо бы поузнавать, – я подытоживаю свой интерес. – Что-то мне не очень нравится идея с заповедником.

Чохов понимающе кивает:

– Ты на них ламутов натрави. Если с ними дружишь, конечно. Им заповедник вообще всю жизнь схлопнет. Нам-то что – сел в самолёт и улетел куда подальше.

Наутро я загружаю лодку и снова иду вниз по чёрной реке, зажатой белыми берегами. Похоже, надо спешить: зима подкрадывается незаметно, а приходит вдруг.

Сегодня у меня кусок с не очень сложным течением. Поворот, перекат, поворот. Плыви, оглядывайся, выходи в нужных местах, читай следы. И думай.

Шёл пешком. С одной стороны, почти невероятно. С другой – почему бы и нет. Вся геологическая съёмка на этой территории сделана именно пешком. Но при геологической съёмке исследователь обычно делал кольцевые маршруты: имелась база, где стояли лошади, трактор или вездеход, туда приносились все образцы, которые потом на этом же тракторе или вездеходе вывозились в цивилизацию и обрабатывались. Ну а если не надо тащить на себе тонны этих самых образцов? Самые простые землеописательные работы так и проводились. Вот как у меня, например: вышел, посчитал следы, прикинул количество зверя, записал и дальше. Всех материалов – записная книжка и фотоаппарат. А была ли у того записная книжка?

И рюкзак. Огроменный, как сказал Чохов.

Прямо по курсу лениво хлюпала на быстром течении тополёвая жлыга, покрытая сосульками. Я двумя ударами весла направил лодку в сторону, оставаясь на течении.

Не было у него рюкзака. Хоть я и не прикоснулся к телу, но обошёл все кусты в радиусе метров двухсот. И искал я именно рюкзак или остатки табора. И оружия не было. Стало быть, первое впечатление меня не обмануло. Этот человек путешествовал здесь в одиночку и без оружия.

И тем не менее кто-то убил его у подножия Чайвынейского хребта в верхнем течении Вороньей реки выстрелом в висок.

Заповедник?

Будучи типичным рейдером, занимающимся охотничьими угодьями, я привык знать о местах, которыми приходится заниматься, всё и чуть больше этого всего.

И ни про какой заповедник, который планируется в этих местах, я никогда не слышал.

Метеостанции советского Севера составляли самую мощную разветвлённую наблюдательную погодную сеть, какую только могло позволить себе государство в эпоху своего наибольшего могущества.

Однако после 1991 года большая их часть была закрыта. Особенно досталось тем, которые располагались в самых удалённых районах и, соответственно, предполагали авиационное и очень дорогое снабжение. Повезло только тем, которые попали в Международный реестр метеостанций и оказались под защитой международных соглашений.

Так повезло и метеостанции Кураная.

Вообще-то на метеостанции положено быть четырём сотрудникам, но, как это бывало сплошь и рядом, обходились вдвое меньшим количеством.

Но не нынче на Куранае. Начальника метеостанции Витьку Козинцева я знал довольно давно. Собственно, именно он мне и дал наводку на эти места – как уникальные территории для северных сафари. И он же сообщил мне, что какими-то правдами и неправдами выбил себе через Главное управление метеослужбы двух стажёров, так что его каторжное служение капризному богу погоды должно было значительно облегчиться.

Метеостанция располагалась в километре от берега: существовали специальные правила, регламентирующие их положение на поверхности Земли, и эти правила отнюдь не предполагали максимального удобства для их обитателей. Место должно было быть по возможности открыто всем окрестным ветрам, и в наибольшей степени ему соответствовало выражение «живописное, но негостеприимное».

Пристань на метеостанции можно было угадать по россыпи бочек из-под горючего, рассыпанных по верхнему краю обрыва. Насколько я знал, у Козинцева была лодка с мотором, на которой он ездил в Бычье Куйло в пору «большой воды», что стояла на реке с момента ледохода до середины июня. Лодка моя мотора не имела, и пристань мне была ни к чему, а потому я причалил на первой косе ниже пристани, разгрузил лодку, вытащил её на берег, спрятал в ближайших кустах карабин и вышел на разъезженную тракторную дорогу. Небо голубело тем странным осенним оттенком, который будто бы стремится к серому, но не переходит в него до конца, а так и остаётся цветом неопределённости и холодного ветра. Я поднялся на высокую террасу, заросшую жёлтыми кочками, которые были похожи на отрубленные головы викингов.

Ветер шевелил сухую осоку, просыпая между её стеблей сухую снежную крупу. Жирная чёрная колея разваливала пополам эту грустную соломенно-белую равнину, а прямо в окончании этого развала высился мощный рубленый дом с несколькими антеннами, флюгерами и белыми стоящими на высоких «ногах» будками.

Метеостанция.

Хозяйство со стороны выглядело гораздо более упорядоченным, нежели база Чохова, не говоря уже о совершенно нищенском лагере Дьячкова. Может быть, причиной этому были гораздо более формальные, почти уставные требования, которым подчинялась жизнь на «метео», может, ещё что. Но это качество отличало все известные мне метеостанции на нашем Севере.

Я часто задумывался, почему народ никогда не задерживался на Куранае более трёх лет. Вроде бы и место это выглядело идеальным с точки зрения человека, любившего природу, и уединение, и всякие прочие приятности, связанные с этим. Воронья река с этого места была относительно судоходна, то есть человек не чувствовал себя словно заключённый в своём метеорологическом капище. Да и само пребывание давало активному человеку возможность освоить территорию вокруг места своего поселения километров на двадцать безо всякой техники вообще. Собственно, этот радиус обычно и определял размер промыслового охотничьего участка на Севере. Про исключительное богатство Вороньей реки зверем я, кажется, уже говорил. На склонах сопок неплохо ловился соболь, в ямах нижнего течения стояло немало рыбы, государство брало на себя обеспечение работников кое-каким транспортом и продуктами. Поэтому сам бог велел коллективу станции в поте лица своего заниматься промыслом, четыре раза в сутки отвлекаясь на не очень обременительные метеорологические обязанности.