Насельники с Вороньей реки (сборник) - Страница 3

Другой вопрос. В этих краях я работал уже четыре года – описывал территории для проведения охотничьих экспедиций в интересах туристических компаний. А до этого больше двадцати лет занимался исследованиями в подобных местах. Люди здесь не исчезают просто так – об этом, по меньшей мере, становится известно. Так вот, среди бесконечных историй, как Сенька Глухарь пристукнул Сяву Лысого молотком или Федька Курилов проткнул отвёрткой Юрку Курощупа, я ни разу не слышал, что где-то в верховьях Вороньей реки пропал диковинно прикинутый московский турист. И вообще кто-нибудь пропал. А кто здесь из людей обитает, к слову?

Только вчера я гостил в стойбище у Коли Дьячкова. Трудно назвать стойбищем одну парусиновую палатку, купленную в совхозе больше пятнадцати лет назад, несколько стоек с вешалами для сушки мяса и маленький чум, служащий Коле складом. После развала совхоза Коля увёл из своей тринадцатой бригады пару сотен оленей, которые на сегодняшний день превратились в четыре с половиной сотни. Сам Коля, худенький мужичок лет под шестьдесят, жил в основном стойбище, у реки, где заготавливал рыбу и охотился. Пасли оленей трое его сыновей и зять Фёдор. Женщины жили чуть на особицу, в отдельной палатке, которая стояла на обдуваемом ветром взгорке.

Коля Дьячков, сам того не зная, возобновил старую практику родовых поселений, которые были ликвидированы за годы советской власти. Сейчас на слиянии Андыливана и Вороньей реки уже проживало пятеро мужчин, семь женщин и шестеро детей. Причём все дети без исключения не имели никаких метрических свидетельств. Если у Коли и его потомков всё будет в порядке в течение ближайших тридцати лет, его стойбище станет полноценным ламутским родом – с десятком-полутора кормильцев и двадцатью-тридцатью женщинами и детьми. Мужчины в этих краях умирают вдвое чаще женщин. Оленей в хозяйстве рода будет прибывать, и к этому времени их количество достигнет тысячи. Но до этих довольно благополучных времён может случиться довольно много. Например, может случиться эпидемия копытки и без получаемых от ветеринаров антибиотиков всё стадо Дьячковых вымрет за одно лето. А может, само семейство зацепит какая-нибудь зараза и они сгинут в этих родных для них, но тем не менее не приспособленных для человеческой жизни местах. А вымрут они так же наверняка, как если бы кто скосил их из пулемёта. Потому что никаких средств связи с внешним миром у Дьячковых нету.

Когда я на своей оранжевой спасательной лодке подплывал к палатке Николая, он уже стоял на берегу. Ждал. Меня всегда поражало, как тундровые жители узнают о малейших изменениях в окрестностях. Немного разобравшись, понимаешь, что в этом нет ничего мистического – просто очень внимательный взгляд и отработанная система сигнализации. Плюс неутомимость и быстрые ноги. Так, мой костёр вверх по реке увидал зять Николая Фёдор ещё вчера вечером на склоне сопки, где Дьячковы пасли оленей. Он тут же отрядил к тестю самого молодого пастушка, который пробежал за два с половиной часа пятнадцать километров и сегодня уже успел вернуться в стадо. А Николай остался ожидать меня на реке, причём ждать меня он мог сколько угодно: времени у него было много.

– Привет, – он подошёл к кромке воды и поймал брошенную ему верёвку, которую ловко закрутил на вмытой в гальку коряге.

Я представился.

– Пошли чай пить. С утра на реке холодно, – Николай повёл меня в палатку, причём видно было, что он изо всех сил пытается не обогнать меня. Его странную, дёргающуюся манеру ходьбы выработали тундровые кочки и каменистые россыпи. И всё равно он мог передвигаться как минимум вдвое быстрее меня, даже под довольно тяжёлым грузом. Я который раз подумал, что тундровые пастухи оленей, наверное, лучшие ходоки в мире.

Чаепитие с северными аборигенами – это не восточная чайная церемония с её сдержанностью и ритуалом. Во время чаепития тебя расспрашивают жадно и с пристрастием, потому как ты – единственный источник информации, пришедший бог знает откуда, из мира, которого, может, и нету вовсе и все сведения о котором ограничиваются хриплым бормотанием купленного ещё в восьмидесятые годы двадцатого века приёмника ВЭФ. Тундровые жители тебе помогут, поделятся последним, проводят и расскажут, только ты должен с ними расплатиться – рассказать, что происходит в тех краях, которые они никогда не увидят.

Я – биолог-охотовед. Меня выбросили в верховья Вороньей реки вертолётом. Старатели летели на прииск «Куропаточный». Я попутный груз. Двести килограммов сверх нормы может взять любой вертолёт МИ-8. Я со своим снаряжением и есть эти двести килограммов. Путешествую один. Да, знаю, что плохо. Но если бы нас было двое, то было бы уже триста пятьдесят килограммов и ни в какой вертолёт нас бы уже не взяли.

В этот момент мы оба замолчали, отхлёбывая густой чёрный чай из железных эмалированных кружек. Китайская керамика сюда ещё не добралась. А жаль. Вкус чая в керамической кружке совершенно другой, нежели в железе. Я помню, старые оленеводы ещё возили с собой на кочёвках хрупкие фарфоровые чашки. Любимую чашку после смерти пастуха разбивали на его могиле. Это был настоящий ритуал. Сейчас он тоже исчез.

Что делаю? Считаю зверей.

– Делаешь заповедник? – Николай как-то жалостливо поглядел на меня из-за дымящейся кружки.

Нет, как раз не заповедник. Возможно, сюда приедут охотники. Охотники из других стран. Охотиться на лосей.

Охотники. Он помрачнел. Мимика монголоидов плохо читается европейцами – вот откуда идёт легенда об их невозмутимости. Однако ж они не менее, а то и более эмоциональны, чем мы, просто на их лицах мышцы двигаются чуть-чуть иначе. Говорят только глаза.

– Лосей немного. Совсем немного.

Ну ещё бы. Лосей можно добывать самим и питаться их мясом. Они – не «свои», в отличие от оленей. И конкуренты тут ни к чему. Мне придётся Николая переубедить.

Охотники будут добывать совсем немного лосей. Пять-шесть штук в год. Гораздо меньше, чем во времена госпромхоза, когда только на Вороньей реке их отстреливали по сто пятьдесят штук. Охотникам не нужно мясо – им нужны только рога. Мясо они оставят Николаю. Кроме того… Семья Николая ведь оформила эту землю в аренду?

Испуганный кивок.

Я знаю об этой аренде значительно больше, чем Николай Дьячков. Всё об этой аренде я выяснил в посёлке, который является райцентром. Заявка подана, но лежит без движения. И не потому, что некто злокозненный претендует на эти полмиллиона гектаров лесотундры, а просто лежит, и всё. В том числе и потому, что Николай Трофимович Дьячков не появлялся в посёлке уже полтора года и ничем не напоминал о своём существовании. Ну и, наверное, потому, что начальник отдела охотнадзора, лесничий, глава администрации – все ожидали от Дьячкова «знаков внимания» в виде рыбы, мяса и соболей. Причём сам Николай Трофимович и был бы рад эти знаки внимания оказать, но вот не приходилось ему выбираться в посёлок с таким грузом.

Я потихоньку начинаю рассказывать ему, что именно охотничья компания поможет ему закрепить за собой землю. Ну или, если он нам не доверяет, мы можем проследить, чтобы землю за ним закрепила ассоциация коренных народов.

Дело это, я знаю, гиблое. Председатель местной ассоциации Равтытагин, чукча по национальности, пальцем не пошевелит, чтобы помочь ламуту Дьячкову. Знает об этом и Дьячков. Кроме того, у Равтытагина сейчас своих дел невпроворот. В прошлом году он закрепил за своим родом узкую полосу прибрежной тундры, а в этом году именно этой полосой пошла нефтяная разведка. Равтытагин сразу надулся, как лягушка во время нереста, и принялся сутяжничать с нефтяниками за право на нефть под своей родовой тундрой. Если ему повезёт, то к концу следующего года Равтытагин станет богатым человеком, а его род – самым состоятельным на Чукотке.

Тут я предлагаю вывезти самого Николая Трофимовича в посёлок, ну, эдак на месяц, быстрее всё равно эти дела не сделаешь. А что нужно нам? Нам – всего лишь право раз в году поохотиться на рогатых лосей на его участке.