Нас предала Родина - Страница 54

В стороне вокзала небо расцвечивалось желто-красным, как при гигантской электросварке, гранатометы хлопали без остановки. Борис скатился по ступенькам в подвал, протиснулся в приоткрытую дверь и, прижимаясь к ней спиной, обессиленно сполз на пол.

— Боря! — схватила его за руку Ирина. — Боря, ты что? Зачем?

— А если… — переводя дыхание, выдохнул Борис, — если следующий раз выйти не сможем? А так вот…

И выпустил, наконец, из рук ведро.

— Ну ты даешь, брат! — покачав головой, сказал Мовлади.

В маленькой «комнате» потрескивала коптилка, на лежанке, закрывшись подушкой, спал Славик. Борис налил в кружку самогона, выпил. Улыбнулся Ирине и сел на стул.

На улице опять немного поутихло. «Хоть бы…», — успел подумать Борис, прикрыл глаза и сразу провалился в сон. Во сне не было ничего: ни стрельбы, ни горящих домов, ни телевизора. Только ощущение, что он что-то забыл, что-то очень важное. Мысль лезла и лезла, мешала спать. «Отвалите! — сказал Борис во сне. — Дайте поспать. Потом вспомню!» «Папа! — сказал тонкий голос. — Папа, вспомни!»

Борис открыл глаза, взял рюкзак сына, расстегнул молнию.

— Ты что? — спросила Ирина и тут же замолчала, вжав голову в плечи от очередного взрыва.

Борис успокаивающе погладил ее по плечу, вытащил из рюкзака записную книжку и, щуря глаза в неверном свете, начал быстро писать.

— Ира, какой телефон у Светловых в Москве? А у Сергея в Туле? Подожди.… У Марии Михайловны шестая квартира? Сейчас, сейчас… Все! Буди Славика, я ему тут все адреса записал на всякий случай. Ира! Я же сказал — на всякий случай! Буди, я ему сам объясню!

Относительная тишина продержалась недолго. Невидимый дирижер взмахнул своей палочкой, дважды оглушительно ударил танк — и началось. Автоматная и пулеметная стрельба, хлопки гранатометов, минометные разрывы, короткий, сводящий с ума свист, какие-то крики, взрывы. Звуки то смешивались в кучу, то разделялись, взмывали вверх, зависали, падали, сверлили мозг, били по барабанным перепонкам.

Борис то наклонялся вниз, затыкая уши, то откидывался на стуле и закрывал глаза. Как сумасшедшие бегали по стенам испуганные блики коптилки, подпрыгивал бетонный пол.

И не было этому конца.

Перекрывая все звуки, обрушился с неба дикий, совершенно невообразимый рев. В доли секунды заполнил собой все, каждую клеточку, каждый атом. Сердце дернулось, чуть не выскочив из груди, и остановилось, живот свело судорогой. Взрыв прозвучал почти как избавление, но только почти: догоняя первый, мчался второй звук, а следом уже зарождался третий. Несколько секунд передышки и новый залп. «Град! — сказал кто-то в голове у Бориса. — Град! Град!!»

Борис открыл рот и, не чувствуя как по подбородку сползает слюна, мысленно взмолился.

— Помоги! Помоги, если ты есть! А-а! Помоги, ну что тебе стоит, гад! Нет, нет, не гад, нет! Я не знаю, есть ли ты.… А-а — а! Как там? Иеже си на небеси.… Нет! Отче наш, иеже си на небеси! Как же там дальше? А-а!

Удар, еще удар! Дикий рев рвет барабанные перепонки, едкий запах гари.

— Отче наш, иеже си на небеси. Да святиться имя твое, да будет воля твоя.…

Пулеметная очередь, взрыв… взрыв, подпрыгивает бетонный пол, гаснет, не выдержав, коптилка.

— Отче наш, иеже си на.… Помоги!!

Ирина схватила Бориса за руку, сжала с неожиданной силой. Им не пришлось ничего говорить, чтоб понять мысли другого, обрывки мыслей… это было как вспышка, короткая и жестокая. От таких вспышек озаряются лица и сужаются зрачки — и только благодаря им удается прозреть душу насквозь, до самого дна. До самой смерти.

Волшебный лес?..

Через тысячу лет ночь сменилась тусклым утром, еще через десять тысяч в город пришел серый испуганный день. Тучи висели низко-низко, вздрагивали от каждого взрыва, отмахивались эхом. Несколько раз срывался снег, смешивался с летящим вверх пеплом и ложился на землю грязно-серой простыней. Снова стемнело, но и ночь не смогла полностью войти в свои права: огни пожаров освещали город ярче любой иллюминации.

За все время они выходили из подвала только три раза — когда на улице становилось относительно тихо. На улицу не поднимались, только высовывали голову над землей — посмотреть. С каждым разом картина становилась все страшнее. Все больше и больше срезанных осколками веток валялось на земле. Все больше и больше пожаров поднималось на той стороне Сунжи, потом стало гореть и на этой стороне. Все больше и больше воронок и пробитых крыш можно было разглядеть из подвала.

И все меньше и меньше оставалось надежды.

Со вторым рассветом пришла тишина.

Звенело в ушах, и поэтому тишина казалась невероятной,… невероятной и страшной, будто сулила новое несчастье. Несколько минут они сидели, не двигаясь, и почти не шевелились, чтоб не спугнуть, чтоб не приблизить тот миг, когда несчастье станет необратимым. Потом потихоньку встали, медленно-медленно открыли дверь.

Сверху смотрело на них равнодушное серое небо. Немного подождали и осторожно, еле переступая затекшими ногами, поднялись по ступенькам. Выглянули.

Землю покрывали грязно-серые остатки снега, везде валялись ветки деревьев. Сами деревья стояли почти без веток, похожие на телеграфные столбы. Дымило несколько воронок, окруженных черной, израненной землей. Поперек дороги валялся вырванный из земли бетонный столб. На другой стороне горел дом, оттуда летели черные хлопья. В мутной дали все также возвышался закопченный, но явно не сдавшийся, Президентский дворец.

— Боже! — ахнула Ирина. — Боже мой! Боря, что же делать?

— Уходите! — свистящим шепотом прокричал Алхазур. — Куда угодно. Хоть ко мне в Гойты. Боитесь? Да никто вас там не тронет, клянусь! Сына пожалейте!

— Да, здесь действительно не… — сказал Борис. — Может, в бомбоубежище лучше? Ир, пойду я посмотрю.

— Боитесь… — подытожил Алик.

Как не противился Борис, Ирина пошла с ним. На другой стороне Сунжи небо было бурым, со стороны Беликовского моста клубы дыма ползли в центр, устилая землю черными хлопьями. «Дом перед Беликовским знаешь? Представляешь, ей рожать скоро!» — вспомнила Ирина и споткнулась о торчащий из земли осколок. Борис резко схватил ее за локоть.

Пятиэтажка у Сунжи тоже горела, огонь вырывался из всех окон. Гудело, как на заводе у печей. Во дворе, рядом с детской площадкой, лежало что-то темное, и узнавать, что это, не хотелось. Они сделали еще несколько шагов, обошли поваленное дерево и замерли.

Бомбоубежища не было. Дома не было. Нескольких домов дальше тоже не было. Ничего не было.

Совсем.

Только куча хлама немного возвышалась над землей. Совсем немного: видимо все провалилось в подвал. Дотлевали оконные рамы, остатки мебели, валялись погнутые обломки кровли. И везде кирпичи. Разбитые, искореженные, обугленные кирпичи. Дрожало красноватое марево, и падали на землю черные хлопья.

— Как это? — подняла Ирина серое от пепла лицо. — Как это, Боря?

Борис молчал, пытаясь закрыть от Иры правую сторону кучи: там темнело что-то подозрительно похожее на человеческую ногу.

— Что ты молчишь? Бомба? — глаза широко открыты, по щекам, смывая пепел, ползут слезинки. — А где все? Надо же что-нибудь… Может, кто жив еще?

Борис старательно загораживал опасный предмет и не углядел: Ирина выпустила руку и бросилась к куче. Оступилась, упала, тут же поднялась и, проваливаясь в кирпичные осколки, двинулась дальше. Опять оступилась, устояла, качнувшись, сделала еще шаг и замерла, как вкопанная.

— Ма-ма!

Борис в два прыжка преодолел расстояние, схватил жену за окаменевшие плечи.

И окаменел сам.

Среди кирпичей валялась папаха. Смятая, испачканная сажей и кровью папаха. Внутри темнело что-то мягкое. «Ингушетия богата полезными ископаемыми.… Один внук — это мало…»

— Боря! Я не хочу.… Не хочу! Не хо-чу!.. Не…

Борис с трудом подавил подступающую к горлу тошноту, повернул Ирину к себе. Она тут же уткнулась ему в грудь, плечи затряслись.

— Все, Ира, все! Пошли отсюда. Ну, все, все.