Нарная чертовщина - Страница 3

И чахоточный кланяется. И мужик, что удавился в камере.

Встал начальник и задом, задом от них. Уперся в стену и обалдел. Пощекотали его лешие, похихикали и пошли по тюрьме куралесить. На чердак забрались и ну в крышу барабанить да мяукать. Надзиратели звонок к начальнику дали. Выскочил тот, обалделый, видит-дежурный по двору к конторе прижался и трясется.

- Что такое?..

- Шалят.

- Кто?..

- Шут его знает. Вот слушайте!

Послушал начальник и забегал по тюрьме. Все на месте, а камера леших пуста. "Уйдут", - думает он, и приказал стрелять на чердак. Выстрелы всполошили тюрьму, надзиратели всей оравой на коридорах и во дворе дежурили, а того, как лешие перемахнули с чердака в камеру, не приметили. Заглянули к, ним, а они разметались, спят...

С утра опять приехало из города начальство, судило, рядило, еще раз выпороло леших, и те решили притихнуть: "Помолчим, говорят, поглядим, что выйдет". Только к начальнику на квартиру раз за разом являлись. Тот по четвертке в сутки выдымливал табаку, с женой ругался, водку глушил, отощал от тоски, будто с колокольни крикнул:

- Не желаю больше! - и скрылся.

Начальство обернуло всамделешних Алешку, Мишку и Ваську в бродяг, а леших убийцами объявило и к родным всамделешних на свиданья выпускало их. Родные ревут, а лешие ухмыляются и чешут о зубы языки: ничего, мол, с нами худого не будет.

Обвинительный акт пришел из города скоро - по указу да по приказу и все такое. На суд лешие пошли с форсом и в дороге песни пели. Конвойные об их бока на кулаках мозоли набили. Обвинитель называл их душегубами, отрепьем, зверьем, - всяко и горой ратовал за виселицу им. Уж он честил, честил их, а они все хи-хи да ха-ха.

Председатель зыкнул, было, на них, но Алешка такую рожу скорчил, что даже солдаты полны рукава насмеяли.

Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.

Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки - и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку - молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.

Били так, били атак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, - только смеются.

- Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Аида!..

V

По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, - пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, - никто не брался вешать. "Дешево", - подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, - до десяти рублей догнал, - нету охотников.

Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.

Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.

Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:

- Вот так штука!

- Что-о-о?

- Да, говорю, больно ты того...

- Чего-о?

- Да это самое... больно ты, говорю, глаз не жалел.

- Глаз, каких глаз?

- Да своих, вот этих, - указал Алешка.

- Что?! Ты дурака со мной валять!?

- А на что его валять? Он давно вывалян.

Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.

- В карцер! - взревел начальник.

- Только-то? Гы-гы-гы!..

- Глотки заткнуть!

Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?

Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.

Пришли, в кандалы зазвонили и ну зудить начальника:

- Неужто ты и в самом деле такой? Не прикидываешься? Мать ли тебя пестовала? Как это угораздило ее родить тебя с такими глазами?

Начальник поводил по ним червяками да ногою-уп! - и ну харкать:

- Пришли? Испугать хотите? Мразь!.. Сам повешу вас!.. Своими руками! Навоз!..

Позеленел начальник и от злости весь вывернулся.

Глянули лешие на него, на вывернутого, и обомлели: он арестантов и за людей не считал. Пропала у леших охота нудить его. Пошли они в тюрьму и вспомнили: ими, лешими, попы пугают мужиков, мужики и бабы пугают детей. Вот дурачье! Начальником, с червяками вместо глаз, попотчевать бы их!

VI

Вошел начальник утром в тюрьму и давай старшего распекать:

- Ну, нашел вешельника? Выписывать прикажешь?

Самого заставлю! Понял?

- Так точно... только не знаю, кого бы это. Не хотят.

На воле убивают, а тут не хотят. Цугая, может, попробовать? Крышка ему, а тут такой случай.

- Давай его.

Ввели Цугая в контору.

- Повесишь троих, - сказал ему начальник, - суда над тобой не будет, деньги получишь, подстаршим сделаю.

- А сидеть в карцере долго еще буду? - спросил Цугай.

- Если согласен, сейчас выпущу.

Вздохнул Цугай, согласился, попросил денег и запылил по дороге в город. Выпил с девками, заворочал мозгами да по лбу себя хлоп! - что ж это я? сорвался и побежал к начальнику тюрьмы:

- А как, ваше благородие, насчет совести и бога?

- Что приказываю, то и делай.

- Я не про ото... бог как и все такое?

- Выкинь из головы!

- Отец приказывал не выкидывать.

- Дурак твой отец: богу молись и делай, что требуется, - вот и все.

Подумал Цугай, догадался:

- Ага! Это вы верно: потом можно замолить. Понимаю, - и пошел догуливать.

Ночью лешие обступили его, хмельного, зализанного девками, и ну охаживать.

- Не-э-э, - мычал он, - не это: пострадал раз за вас, гадов, и баста...

Лешие ему о деревне, о лесе, о полях, об отце, о детях, - вдрызг расцарапали совесть, но не поддался Цугай:

- Это вы к тому, чтоб опять в карцер меня? Под суд за вас? Не-э... Подстаршим быть хочу. Счастье мне пришло. Денег за вас получу. Ого-го-го-о!

Всю ночь Цугай мычал, кричал, от леших отмахивался, и те с досады забегали к начальнику, к старшему, к женатым надзирателям, к их бабам, по камерам и коридорам.

Надзиратели револьверов из рук не выпускали: там беготня, там хрип, смех, шаги, шопот, песни:

Зец-вец-вец...

И арестантам было не сладко: думки разные одолевали, а главное-чудилось, будто уже вешают. Арестанты вскакивали, стучали в дверь. Начальник велел влить в карцеры по ушату воды, насыпать известки, набил их арестантами и каждый день слал в город по бумаге: скорее, мол, надо решать да разделываться с осужденными, в тюрьме неспокойно, палач может опомниться.

И решение вышло.

VII

У тюремной бани надзиратели разобрали камни и вырыли две ямы. Старший и Цугай на надзирательском дворе приколотили к двум столбам перекладину.

Ночью пришла конвойная команда и приехало начальство с доктором и попом. Цугай волоком перетащил к бане столбы о перекладиной и вставил их в ямы.

- Трамбовкой утопчи, дьявол, чего ногами топаешь!

Мыло не забыл? Пожирней веревку мыль, сразу в шею чтоб врезалась. Да не расплывайся...

Чтоб не было шуму, леших расковали и вывели по одиночке. Начальство у фонарика прочло им бумагу. Поп с крестом заюлил. Лешие покосились на него и: