Нарисуем - Страница 18

Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед – и я теперь здесь!

– Пишите все как есть! – Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. – Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!

По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.

– Алло! – Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют – не разберешь.

– Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? – пытаюсь какую-то человечинку дать.

– Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.

О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.

– Надо бы увидеть тебя.

– А не ослепнешь?

– В каком смысле?

– Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?

– Гертруда? – повторил я изумленно.

Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского – тот радостно улыбался, кивал – и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой труда!» И мне лист подвинул.

– Герой труда?! – вскричал я.

– Газеты надо читать, – изрек Пека.

– Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!

– Нет.

– Что значит – нет?

– То… Дублей не будет. Хочешь – сам делай их.

– А первый-то раз… все на самом деле было? – вдруг злобно меня осенило.

Пека захохотал самодовольно:

– Вот это интересный вопрос!

– Значит, правда не волнует тебя? – я решил на резкость пойти.

– А что – правда? – совсем уже сонно говорил, как большой начальник. – Правда, что мне квартиру надо получить.

– А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! – сорвался мой голос.

Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.

– А как же семь в пять? – я уже и на это пошел.

– Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным.

Видимо, еще и с Кузьминым.

– Нарисуем! – нагло закончил он.

– Катишься вниз по художественной лестнице! – только сказал ему я.

– Ну, получил что-нибудь? – моя жена встретила меня в прихожей.

– Ни копья… Пеку своего благодари!

– Да причем здесь Пека?! – вступилась. Но не за того.

– Подумала бы лучше, что будем есть!

Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям – с картошкой. Я сглотнул слюну.

– Пека дома? – просипел он.

Путник запоздалый.

– Нет.

– Ну ладно, – подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.

Живем.

Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше – ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.

Чудный вид открывался с балкона круглой башни старинной виллы. По фильму – это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера, как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода… Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, – успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с «пламенным революционером», подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта – сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже – от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик… Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!

ВГИК, ясное дело, закончил я, находясь, правда, «в обозе» у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?

Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру – рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил… Отдыхаем!

– Что это?! – вдруг возмущенно завопил Гуня, тыча рукой вдаль. Что, интересно, в этом раю не устраивает его?

Пришлось мне подняться с кресла.

Да-а! Это страшней, чем зловещие письмена «мене, текел, фарес», появившиеся на замшелой стене какого-то дворца. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был «ГОЛЛИВУД» – то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ»! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, – и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. «Ну что, фраер? – я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. – Попался?» И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы – мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть «совковее» этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, – и те БУКВЫ слетят! «Ну! Скажи же!» – молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Вспомнилось наше с Пекой кино – балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.

– Будем снимать чуть вбок… буквы уйдут, – предложил Гуне оператор.

Гуня глядел на меня, не отрываясь… как бы я не ушел.

– Виноват! – Он покаянно поклонился. – Фильм этот не совсем для тебя. Понимаю, тебе о рабочем классе не терпится снимать. Но, увы! – Он скорбно развел руками. – С промышленностью туговато тут.

«Да с Пекой – хоть о сельском хозяйстве!» – чуть было не сказал я.

– Пожалуйста! – усмехнулся он. – Если найдешь для своего Пеки роль тут, – он оглядел красивый пейзаж, – ради бога.

– Так разве… тут Пека? – изумленно проговорил я.

– Здесь, здесь. Мне Инна звонила.

Почему ему, а не мне? Видимо, кто что заслужил.

– Ну давай… Лети! – Он широко развел руками, как бы открывая передо мною простор.

Просто какая-то трогательная картина. Слезы текут!

– Да, кстати, – уже в полуобороте произнес он, – если удастся убрать эти буквы хотя бы на время – договоришься там – буду весьма признателен!

Гунино благородство всегда оборачивается корыстной изнанкой, но изнанку он умело скрывает, а благородство свое скрыть не в силах. Однако мою силу он явно преувеличивал: буквы эти, наверное, уже полвека стоят!

– Нарисуем! – я ликовал… Хотя Гуня, вроде, требовал другого?

Я пролетел, как по центрифуге, по винтовой лестнице, и уже на воле тоже сперва спиралями шел. Летел! Тут не просто парк. Ботанический сад, если верить табличкам. «Рододендрон пышный». «Бересклет въедливый». По одной версии – это Ботанический сад великих Ланских (как и вилла), по другой – разросшиеся делянки пионеров-юннатов (более реалистично).

С каменных ворот виллы какой-то умелец свинчивал вывеску «Институт профтехзаболеваний» – на последнем уже шурупе висела она. Так что если что с нами произойдет – подлечиться не удастся. В тот момент я еще наивно думал: для искусства рискуем!

Земля уходила из-под ног вниз. Повеяло сыростью. Кто это так кричит тревожно? Павлин? Среди пряно пахнущих берегов извивалась речка – мутно-зеленая, непрозрачная, по берегам сползли вниз ржавые лодочные гаражи. Я поднял очи – в небе, как паутина, сверкал мост. Влез на него – и тут же ухватил шершавые веревочные перила: зыбкое сооружение! Сделаешь шаг, и доски-настилы клонятся то в одну сторону, то в другую: только хватайся! Да, не прост путь от мира вымысла в реальность. Короткими перебежками до середины добежал, ежесекундно за веревки цепляясь. Стоп! Как раз посередине моста сияла, как мишень, серебристая паутина. Вот наша цель! Да, давно между этими берегами никто не ходил. Заросло все. И стоит ли мне эту зыбкую гармонию нарушать? Связка зыбкая! Мост опять накренился, на этот раз вдоль, и я полетел вперед, и спружинил в паутине лицом. Упругая, как намордник – откинула аж назад. Не суйся! На карачках под паутиной пролез: совершенство не разрушаем.