Напутствие животным, стремящимся к почестям - Страница 1

Господа редакторы, ослы чувствуют потребность высказаться с звериной трибуны против неосновательного мнения, будто бы «осел» — олицетворение глупости. Если у автора этой статьи не хватает таланта, то, во всяком случае, никто не скажет: у него не хватает смелости. Прежде всего, если какой-нибудь философ станет изучать вопрос «глупость и общество», то, может быть, он найдет, что фортуна ведет себя по-ослиному. А затем без ослов не образовалось бы большинства; итак, осла можно признать типичным образцом человека, покорного правительству. Но я не намерен говорить о политических вопросах. Я постараюсь доказать, что мы имеем больше шансов, чем умные люди, добиться почестей, — мы или те, кто создан по нашему подобию; подумайте сами, автор этого интересного доклада, осел-пролаза, живет за счет великой нации, его квартиру (без содействия какой-нибудь принцессы, увы!) оплачивает британское правительство, пуританские претензии которого были разоблачены перед вами кошкою.

Мой хозяин был простым учителем начальной школы в окрестностях Парижа и очень страдал от нищеты. Первое и основное сходство наших характеров заключалось в том, что мы оба старались ничего не делать и вольготно жить. Это стремление, свойственное ослам и людям, именуют честолюбием; считают, что оно развивается благодаря обществу. Я же полагаю, что оно — явление вполне естественное. Узнав, что я принадлежу школьному учителю, ослицы стали присылать ко мне своих малышей, которых я взялся обучать правильной речи; но занятия не имели никакого успеха, ибо учеников моих разогнали при помощи палочных ударов. Мой хозяин явно завидовал мне: мои ослята бегло ревели по-ослиному, тогда как его ученики еще запинались, и я слышал его глубоко несправедливое восклицание:

— Вы — ослы!

Как бы то ни было, хозяин был поражен результатами моего метода, явно превосходящего его метод.

— Почему, — бормотал он про себя, — детенышам человека нужно гораздо больше времени, чтобы выучиться говорить, читать и писать, чем нужно времени ослам для овладения всей суммой знаний, необходимых для их жизни? Каким способом эти животные столь быстро узнают все то, что знают их отцы? Всякое животное обладает совокупностью идей и неизменных расчетов, которых ему хватает на всю жизнь и которые столь же отличаются друг от друга, сколь отличаются одни животные от других! Почему человека лишили подобного преимущества?

Хотя мой хозяин ровнешенько ничего не смыслил в естественной истории, он увидел во внушенных мною мыслях намек на создание целой науки и решил отправиться в министерство народного просвещения похлопотать о местечке и изучить этот вопрос, находясь на иждивении государства.

Мы вступили в Париж через предместье Сен-Марсо, причем я нес хозяина на своей спине. Когда мы достигли возвышенности, расположенной за Итальянской заставой, откуда открывается вид на столицу, мы оба, каждый на своем языке, произнесли следующее восхитительное моление:

Он. О священные дворцы, в которых стряпают бюджет! Когда наконец подпись какого-нибудь пройдохи-профессора даст мне пищу и кров, крест Почетного легиона и кафедру, безразлично какую, безразлично где? Я рассчитываю наговорить обо всех столько хорошего, что трудно будет сказать обо мне что-нибудь плохое. Но как проникнуть к министру и как ему доказать, что я достоин занять какое бы то ни было место?

Я. О восхитительный зоологический сад, где так ухаживают за животными! О убежище, где пьют и едят, не опасаясь палочных ударов, когда откроются передо мной твои степи в двадцать квадратных футов, твои швейцарские долины шириною в тридцать метров? Стану ли я когда-нибудь животным, лежащим на бюджетной травке? Умру ли я от старости среди твоих изящных трельяжей, под номером и надписью: «Африканский осел, пожертвован таким-то, капитаном первого ранга?» Придет ли король посмотреть на меня?

Закончив таким образом это приветственное слово городу акробатов и фокусников, мы спустились в вонючие ущелья знаменитого предместья, где пахло кожами и наукой, и поселились на жалком постоялом дворе, в котором битком были набиты савояры с сурками, итальянцы с обезьянками, овернцы с собаками, парижане с белыми мышами, арфисты без струн, певцы без голоса — словом, все ученые животные. У моего хозяина, которого отделяли от самоубийства шесть монет по сто су, осталось надежды на тридцать франков. Эта гостиница «Мизерикордия» является филантропическим учреждением, где можно проспать ночь за два су и пообедать за девять су. Там имеется просторная конюшня, где ночуют нищие и бедняки, где странствующие музыканты держат своих животных; туда, естественно, и меня отвел мой хозяин, выдав за ученого осла. Мармус, так звали моего хозяина, не мог не полюбоваться на курьезное сборище развращенных скотов, которым он доверил меня. Быстрая, как порох, мартышка, вся в воланах, в шляпке с перьями, с золотым поясом, похожая на маркизу, милостиво разрешила ухаживать за ней солдату, герою народных парадов, старому вояке, который изумительно выполнял весь военный артикул. Умница пудель, умевший без участия других актеров разыграть современную драму, беседовал об изменчивых вкусах публики с большой обезьяной, усевшейся на шляпе трубадура. Несколько отдыхающих от работы серых мышек любовались кошкой, обученной почтительному отношению к двум канарейкам и болтавшей с проснувшимся сурком.

— А я-то думал, — сказал мой хозяин, — что открыл новую науку, сравнительное изучение инстинктов, и вот здесь, в конюшне, я наталкиваюсь на жестокое опровержение моей мысли! Все эти звери стали людьми.

— Вы желаете стать ученым? — сказал моему хозяину какой-то молодой человек. — Вы поглощены наукой, но вы остановились на полпути! Юный честолюбец, о надеждах коего свидетельствует состояние его костюма, поймите же: для того, чтобы дойти до цели, надо идти, а для того, чтобы идти, надо избавиться от багажа.

— Вы великий политик! Но с кем я имею честь говорить? — спросил мой хозяин.

— С бедным малым, который все перепробовал, все потерял, кроме волчьего аппетита, и который в ожидании лучшего питается газетными утками и проживает в «Мизерикордии». А вы кто такой?

— Отставной учитель начальной школы, который, конечно, не бог весть что знает, но который занят вопросом: почему животные a priori владеют всей специальной наукой об их жизни, наукой, именуемой инстинктом, а человек ничему не может научиться без неслыханных трудов?

— Потому что наука бесполезна! — воскликнул молодой человек. — Вы когда-нибудь изучали «Кота в сапогах» ?

— Я рассказывал о нем своим ученикам, когда они хорошо вели себя.

— Так вот, дорогой мой, там имеется правило поведения для всех желающих возвыситься. Что делает кот? Он рассказывает, что его хозяин — землевладелец, и этому верят! Поймите, достаточно внушить другим мысль, будто вы что-то собою представляете, чем-то владеете! И если бы вы ничего не имели, ничего собою не представляли, ничем не владели, — разве это важно? Ведь все поверили бы обратному! Но vae soli[1], — говорит священное писание. В самом деле, и в политике и в любви требуются двое, чтобы произвести что-нибудь на свет. Дорогой мой, вы изобрели инстинктологию и получите кафедру сравнительного изучения инстинктов. Вы станете великим ученым, а я возвещу о том всему миру: Европе, Парижу, министру, его секретарю, писцам и сверхштатным чиновникам. Магомет стал великим, когда возле него появился человек, который всех, направо и налево, уверял, что Магомет велик.

— Я очень желаю стать великим ученым, — сказал Мармус, — но потребуют, чтобы я изложил сущность моей науки.

— Что же это за наука, если вы можете изложить ее сущность?

— По крайней мере нужна отправная точка.

— Да, — сказал молодой журналист, — мы должны раздобыть животное, которое разрушило бы все комбинации ученых. Вот, например, барон Серсо, он всю жизнь загонял животных в резко обособленные друг от друга отделы, он на этом стоит, и в этом его слава; но в настоящий момент великие философы ломают все загоны барона Серсо. Откроем дебаты. По нашему учению, инстинкт будет мышлением животного, и, конечно, отличительным признаком животных будет в бóльшей степени их умственная жизнь, чем их кости, их плюсны, зубы и позвоночники. Так вот, хотя инстинкт претерпевает некоторые видоизменения, по существу, он един, и ничто лучше не докажет единства всех вещей, несмотря на видимое их различие. Итак, мы будем защищать ту мысль, что существует только одно животное и только один инстинкт; что при любой организации животного инстинкт — это лишь применение к жизни каких-либо свойств, изменяющихся в зависимости от обстоятельств, а не принцип. При помощи новой науки мы начнем поход против барона Серсо, в пользу великих философов-натуралистов, которые стоят за зоологическое единство, и тогда мы дорого продадим наши знания всемогущему барону.