Напряжение - Страница 9

С другой стороны, если ее освободить, куда она денется? Опять на улицу?

Эх, Игорь! Надо было рисковать. Вспомнил я, как мы с тобой шли переодетые в шинели с погонами по улицам Ямбурга и козыряли офицерью. Сколько лет прошло - четырнадцать? Пятнадцать? Тогда мы тоже рисковали ради человека. Но тогда была война, тогда многие так поступали. А сейчас на риск почти никто не идет, хотя речь и не о том, останешься ты в живых или нет. Не рискуют потому, что так спокойнее, проще и наверняка обойдешься без служебных неприятностей. Ну а я решился.

Отпустил я Марину, Константиныч. Сам, без разрешения начальника, потому что он никогда бы на это не пошел. Я был обязан это сделать, иначе совершил бы преступление, как это ни звучит парадоксально.

Позвонил домой Симе и сказал, что сейчас привезут дочку моего знакомого, который недавно умер, и что она у нас некоторое время должна пожить. Не знал я, как отнесется Сима к моим словам. Не хотелось лишних разговоров, вопросов, но она ничего не спросила. Только напомнила, что едет сегодня с детьми на дачу.

Как Серафима встретила девочку, не знаю, только уехали они все вечером в Шапки, а я остался в городе расхлебывать щи, которые заварил.

Вскоре следствие закончилось. Я пришел к Чуракову, моему начальнику, чтобы доложить о результатах. По-моему, я тебе рассказывал о Чуракове. Это на редкость тяжелый, упрямый, сухой и самодовольный человек, Давным-давно забывший, как выглядит живой преступник. Работать с ним трудно. И у нас довольно часто происходят столкновения из-за его формализма, а порою и самодурства.

Как я и предполагал, мое самочинное освобождение Марины вызвало у Чуракова припадок бешенства. Я пытался показать ему протокол беседы с соседкой, письмо Марины, наконец, высказать свои соображения. Но он ничего не слышал и не видел. Он лишь кричал, что лишит меня партийного билета и вообще покажет мне «кузькину мать».

Короче говоря, этот случай, видимо, окончательно вывел его из себя, и он решил поставить вопрос о моем «поведении» на партийном бюро, которое состоялось через несколько дней.

Чураков пришел на бюро в крагах, разодетый, надушенный. Докладывал он не спеша, с достоинством. Собрал воедино все, что у него накопилось за несколько лет нашей совместной работы, и потребовал, чтобы бюро приняло «срочные» меры.

Волей-неволей мне пришлось высказать кое-какие соображения относительно нашего различного подхода к делу и доказать, что во многом я был прав. Кроме того, я сказал, что действия мои вызываются полным нежеланием Чуракова выслушать меня, да и не только меня: он вообще никого не слушает.

Так или иначе, бюро решило поставить мне на вид за нарушение дисциплины. О случае же с Мариной пришли к выводу: мое стремление освободить ее было правильным, действовал же я не так, как нужно. Бюро рекомендовало Чуракову прислушиваться к мнению товарищей.

Сам понимаешь, все эти разговоры малоприятны. Да и устал я, сердце что-то пошаливать начало. В тот же вечер, после бюро, отправился я на вокзал. Хотелось поскорее увидеть все мое семейство.

В Шапки я приехал поздно. Прошел мимо дома, заглянул в окно. Ребятишки спали. Сима что-то читала, а Маринка в Симином платье сидела рядом и тоже читала. Эта мирная картинка окончательно вернула мне душевное спокойствие.

После чая пошли мы с Симой побродить. Ночь была дивная. Воздух застыл над деревней, кругом тишина. Брели мы по дороге, зашли в лес… Сима мне о ребятах рассказывает, о хозяйстве, а о Марине - ни слова. «Как девчушка? Не надоела тебе?» - спрашиваю. «С чего, - говорит, - ты взял? Хорошая девочка, ласковая, только, видимо, упрямка порядочная. Втемяшится что-нибудь в голову - ничем не выбьешь». - «Это ничего, - отвечаю, - не страшно». - «А ты чего-нибудь страшного ждал?»

Заподозрил я, что неспроста задает она мне этот вопрос. «Нет», - отвечаю, а сам жду, не скажет ли она мне еще чего-нибудь. А она вдруг спрашивает: «Почему же ты всего про нее не сказал?» - «Случилось что-нибудь?» - выпалил я. Сима смеется: «Эх вы, мужчины, думаете, только вы хитрить умеете, а мы так уж ничего и не понимаем? Когда ты ее прислал, я сразу поняла, откуда она явилась». - «Как?» - спрашиваю. «Да очень просто: в вашем ДПЗ, наверно, не одеколоном прыскают, а?»

Я засмеялся: запах хлорной извести действительно должен был выдать с головой. Об этом я как-то не подумал. «Но, - говорю, - ты, надеюсь, ей виду не подала, что знаешь что-нибудь?» Сима меня легонько стукнула по затылку: «Разве я тебя когда-нибудь подводила? Что мне за дело, кем она была. Ты ведь плохого человека не пошлешь к себе в дом?»

Утром я уехал, когда все спали. Сейчас они живут там же и, думаю, останутся на даче до осени. Что будет потом, посмотрим.

Вот какие дела. Забыл поблагодарить тебя за посылку. Хариусы дошли прекрасно: рыба, надо сказать, чудесная. Сережку вообще не оторвать было от стола, когда мы лакомились твоим камчатским подарком.

Пишу тебе на Горький, как ты просил. Жму крепко руку, не забывай.

Твой Павел.

Марина Гречанова - Зое Бакеевой

Пос. Шапки, Ленинградской обл. 12 июля 1933 года

Прошло уже, наверно, месяца четыре с тех пор, как я получила твое письмо, Зоя. Я тебе ответила тогда на него. Но твоих писем больше у меня нет. Получила ли ты мое? И как к нему отнеслась? Мне так важно тогда было знать твое отношение ко всему, о чем я писала. И сейчас очень важно. Но твоих писем я и не могла получить, даже если ты их и посылала. Ты ведь, конечно, ничего не знаешь, что со мной случилось. А мне и вспоминать тяжело. А может, ты каким-нибудь образом узнала и теперь побоишься со мной разговаривать?

Меня все это сильно мучает, и я все думала: написать тебе или не стоит? Брала бумагу, чернила, садилась за стол, а потом раздумывала. Откуда я знаю: вдруг ты и письма читать не станешь.

Ну и пусть. Мне, конечно, будет очень обидно, но я решила все же послать тебе это письмо. Будь что будет.

Я столько пережила за последнее время! Наверно, никто столько не пережил, как я. Мне кажется, что я заметно повзрослела и теперь уже не такая дура набитая, как раньше. У меня даже морщинки появились, только седых волос нет.

Не сердись, Зоенька, но я не буду подробно описывать, что случилось, - не могу вспоминать, страшно. Скажу только: на следующий день после того, как я отправила тебе последнее письмо, или через день, не помню, нас всех арестовали милиционеры. Не знаю, как тебе сказать, но я даже рада была, потому что кончились наконец мои мучения. А потом, когда нас привели в милицию и посадили в камеру с железной дверью, я вдруг как будто проснулась.

Чего я только не передумала за эти дни! Вспоминала мамочку, тебя. Как хорошо было тогда! Ходили в школу, только и забот было - не получить «неуд». Помнишь, мы с тобой вдвоем укатили в Детское Село? А как потом, вечером, попало нам обеим! Я чувствовала себя тогда разнесчастной, а сейчас мне кажется, что это был самый замечательный день в моей жизни.

Галку я ненавижу окончательно. И всех других. Только Козыря мне немножечко жалко. По-моему, он очень хороший, но несчастный. Его Семен Кондратьевич бьет. Я сама видела, как он его ударил несколько раз по лицу за то, что Козырь чего-то не сделал. Я тогда закричала и схватила за руку Семена Кондратьевича, а он и меня отбросил в сторону.

Потом я Козыря спросила, почему он ничего не делает, когда его бьют, я бы обязательно сдачи дала, хоть и девчонка. Знаешь, что он мне ответил? «Все равно я у него в руках, дерись не дерись - ничем делу не поможешь». Чудак, правда?

Ну а в общем я больше всего злилась на себя. Вот, думаю, посадят меня в тюрьму, так мне и надо, так и надо!! Не послушалась тебя, твоих папу и маму, Полину Никифоровну. Как могла я ей грубости говорить?! Она ведь хотела мне только добра.

Вызвал меня к себе начальник. Если бы ты знала, какой это человек, Зойка! Никогда не думала, что милиционеры такие бывают. И кто бы мог предполагать, что он станет моим отцом или дядей. Высокий такой, виски чуть поседевшие (ему уже лет 35), и всегда веселый. Как скажет: «Ну, барышня-сударышня, а с чем сегодня будем пить чай? С пряниками медовыми, галетами сушеными или с сахаром вприглядку, чтоб не тяжело было плясать вприсядку?» Да еще и физиономию такую состроит, что нельзя не засмеяться.