Наперегонки с бананами. Сборник рассказов - Страница 9

Итак, распилив почти до конца (имеется в виду внутренний конец гайки, тот, где резьба) одну сторону, гайку с застрявшим в ней спасаемым органом перекрутили на сто восемьдесят градусов и распилили с противоположной стороны. Затем взялись газовым ключом, вклинили в распилы отвертки и надавили…

Больной поехал на каталке в урологическое отделение под наблюдение до утра, а гайка стала звездой утренней пятиминутки у начмеда. И все, кто брал в руки эти две половинки детали от КАМАЗа, и складывал их вместе, поражался, до чего узкое в ней отверстие, и недоумевал, как же он все-таки ухитрился ее навинтить.

Выпить залпом стакан спирта дело вообще непростое, тут нужно иметь немалый опыт подобного рода деятельности и, вдобавок, железную выдержку. Вон, офицеры, например люди, казалось бы, со стержнем, волевые и к алкоголю привычные, а вот как доходит дело до обязательного в их сословии обмывания очередного звания, не каждый из них с первого раза может влить в свой пищевод традиционный стаканчик огненной воды. Даже сорокаградусной, как издавна повелось. Глотают, болезные, по глоточку, а глазенками все на блестящую маленькую звездочку смотрят, ту самую, что со дна этого стакана им сияет, вся такая обеззараженная и еще не ношеная. Порой даже слезу пустят, непроизвольно, конечно.

Но ритуалы ритуалами, офицеры офицерами, а тракторист Олег Михайлович, он же Михалыч, из села Михайловка, что в степном Крыму затерлось где-то между городом Саки и берегом Черного моря, пить умел не только самогон и разбавленный водой из-под крана технический спирт, но и "напитки" куда экзотичнее. Антифриз, например. Та еще амброзия. Правда, это давно было, еще по молодости, в те времена, когда ни с того ни с сего виноградники в Крыму вдруг начали вырубать, да милиция по домам шастала и самогонные аппараты изымала. Смутное было время. Глупое какое-то. Одним словом – горбачевщина.

Михалыч несколько секунд побултыхал чайной ложечкой в стакане, до краев наполненном прозрачным медицинским спиртом. Серые хлопья постепенно растворялись. Конечно, можно было выбрать для этих целей и обычную воду, или даже, вино, как в лучших домах Парижа, но не разу не бывавший в Париже, как впрочем, и почти что нигде не бывавший, кроме родной Михайловки, Михалыч не стал усложнять себе задачу. В конце концов, решил он, в спирте все растворяется намного лучше. В том числе и мышьяк.

Достать смертельный яд, получивший свое название то ли от слова "мышь", коих бессчетное количество полегло по своим норам после трапезы начиненной этой отравой снеди, то ли от серого, вроде как мышиного, цвета кристалликов, особенного труда не составило. Нашелся добрый человек, продал. Спирт продали в аптеке. А больше ничего Михалычу нужно и не было, потому как сегодня утром он окончательно решил свести счеты с жизнью.

Казалось бы, домик у него в Крыму, всего в нескольких километрах от усеянного тающими под южным солнцем медузами песчаного пляжа, огородик, поросенок годовалый, только и ждущий, как бы стать холодцом, живи и радуйся. Но нет, все туда же! Жизнь, видите ли, утратила свою прелесть и пора с ней кончать. Реинкарнация там, загробная жизнь, да хотя бы и небытие – все лучше, чем так, думалось ему.

Ну что ж, Михалыч, решил, так действуй.

Резко выдохнув, опытный тракторист приложился к стакану и в несколько крупных глотков выпил все его содержимое. Губы, десна, язык, не говоря уже про глотку и пищевод, жгло так, что у Михалыча уже на этом этапе мелькнула мыслишка: "А нет ли способов поприятнее?"

Но отступать было уже поздно, растворенный в спирте мышьяк уже двигался где-то в недрах его грудной клетки в сторону желудка и Михалыч, через силу влив в себя последние капли, с грохотом поставил стакан донышком кверху на стол. Все! Теперь оставалось только ждать.

Бесцельно пошатавшись по комнате, он уселся в кресло с лопнувшей в нескольких местах истертой обивкой и, закинув ногу на ногу, глубоко вздохнул. В груди все еще немного пощипывало, но уже приятно, согревающе.

Он подумал, что, наверное, в такие моменты, когда конец уже близок, положено вспоминать свою жизнь. Причем не абы как, а в хронологической последовательности, чтобы, во-первых, ничего не упустить, а во-вторых, проследить как же он все-таки дошел до жизни такой. Но сколько он ни старался, сколько ни вызывал в памяти образы и события детства, а мысли его то и дело срывались к насущному, к событиям последних месяцев…

И не удивительно. Ведь подумать только – еще какой-нибудь год тому назад он был пышущим здоровьем, крепким мужиком. А теперь?! Кожа да кости. Глаза ввалились, кожа обвисла и приобрела землистый цвет. Вдобавок, тошнит постоянно. И что самое обидное, никто из врачей так и не смог вразумительно объяснить ему, чем он болен. Никто!

Высказывались самые смелые и малоправдоподобные версии, его осматривали светила местной медицины, даже, говорят, специальный консилиум собирался по вопросу его здоровья. Но результат всех этих мытарств и мозговых штурмов все равно оказался точно таким же, как и после самого первого осмотра, который ему по-соседски провела тетка Марфа, проработавшая три четверти своей жизни уборщицей в ветеринарной клинике. "Чей-то ты шибко хворым выглядишь, Михалыч, – компетентно поведала она, – надо тебе к доктору сходить, провериться". Сходил вот, проверился. Доктора лбы хмурят, в затылках чешут, сложные многобуквенные термины свои без запинки выговаривают, а диагноза как не было, так и нет.

Конечно, первой мыслью у каждого из них было, что у Михалыча непременно рак, причем обязательно крайне запущенный. Только вот чего именно рак, какой орган поражен этой хворью, так никто и не сказал. Не нашли. А Михалыч все увядает, тает буквально на глазах. Как те медузы. Обидно. Но что уж тут поделать, видно, судьба у него такая.

Тетка Марфа, когда после многочисленных околачиваний по местам лишения болезней Михалыч наконец вернулся в свой дом, зашла его проведать и прямо с порога придала ему сил и уверенности в завтрашнем дне. "Ой, Михалыч, ты что-то совсем плохой стал, – качала головой она, – раз тебя доктора из больницы выписали домой, значит, помрешь скоро". И ушла.

Спасибо ей, конечно, за комментарий, но только после этого Михалыч совсем уж погрустнел и даже аппетит у него пропал. Зато осталась тошнота, все лучше, чем ничего.

Одно время он пытался лечиться народными средствами. Но мутные и почему-то обязательно горькие настойки "от живота", "для сердца" и "при общем недомогании" ему не помогли, и Михалыч бросил это дело.

Погоревав несколько дней, он как-то в воскресенье сходил в церковь, причастился, потом вернулся домой, хорошенько укушался водочкой и от души всплакнул по себе. После чего на душе у него немного полегчало. И понял тогда Михалыч, что лучше уж ему смириться с неотвратимостью происходящих в его организме изменений, чем маяться дальше.

И он таки смирился. Не сразу, конечно, и не просто, но принял, так сказать, неизбежное, и вовсе перестал надеяться на благоприятный исход. Удивительное дело, но после этого у него вроде бы как даже начал понемногу восстанавливаться аппетит, а тошнота несколько поуспокоилась.

Но тут нелегкая снова принесла в его дом тетку Марфу. Войдя без стука, она стала на пороге руки-в-боки и громогласно огорошила жующего сухарик Михалыча очередной порцией позитива: "Ты жив ишшо? А болтали, уж помер".

А из-за могучего плеча ее выглядывали еще две соседки в платочках. Делегация, значит, пожаловала. Полюбопытствовать пришли, жив ли он еще или уже можно начинать приготовления к поминкам.

Услыхав нотки разочарования в голосе Марфы, Михалыч тут же подавился сухариком, и чуть было на месте не исполнил прогноз соседки. Откашлявшись, он выгнал жизнерадостных баб обратно на улицу и тяжело повалился в кресло. То самое, в котором сидел и сейчас. Ничего удивительного, просто второго кресла у него не было. То есть, было когда-то, но его съели мыши, те самые, в честь которых мышьяк назвали мышьяком, и его пришлось выбросить.