Наказание без преступления - Страница 77

Нет, лучше оборву письмо. Боюсь, что из-за утомленности не скажу тебе всего, что хочется сказать. Пойду на улицу, освежусь на берегу Невы. Тихо сейчас у нас. И так же тихо у меня на сердце, так же хорошо — перед восходом солнца.

…Только что вернулся — и опять к тебе припадаю. Дрожу — и от свежего утра, и от того, что видел и слышал, стоя на берегу Невы. Прекрасна была река в час ранней зари. Тихая, гладкая, чуть-чуть подрумяненная — отсвет небес. Течет вода глубокая, прозрачная до дна. На обрыве стоят белые березы. Они такие высокие, пушистые, что вырисовываются на фоне зелеными тучами. Одинокий лодочник неслышно пересекает Неву. Тени труб кирпичных заводов отражаются на зеркальной поверхности. Вдали чуть шумит плотина — бревноуловитель. Из дальнего леса доносится голос кукушки — такой же, какой мы слыхали с тобой в нашу первую весну любви.

Вот это и есть счастье — внезапно увидеть жизнь во всей ее сокровенной сути, почувствовать себя в родстве с нею.

Да, Любонька, мы с тобой нигде и никогда не будем несчастливыми. Много для нас на земле уготовано счастья. Пережить бы войну!

Кукушка не умолкает. Смотрю в ту сторону, откуда доносится ее голос, спрашиваю:

— Кукушка, кукушка, скоро война кончится — через, год или два?

Онемела кукушка. Растерялась от такого вопроса?

30 мая… Вспомни, как ты прожила этот день, что снилось.

До завтра, славная жена моя. Я сейчас в бреду. Пусть всю жизнь не покидает меня этот любовный бред. С каждым годом, с каждым днем я безумею все больше и больше. Даже смерть не посмеет поднять руку на мою любовь.

31 мая 1943 г. Ленинградский фронт.

Милая Любонька, такой ли у тебя солнечный, тихий, теплый, спокойный день, начало его, как у меня? Хочется, чтобы он был таким, но боюсь, что это не так. Почему боюсь? Когда начал бояться? Недавно, с воскресенья 23 мая, с тех пор, как от тебя нет писем, с тех пор, как ты…

Умолкаю. Я дал себе слово не писать об этом. Уж больно день сегодня хорош: невозможно поверить ни во что плохое, не хочется шевелить в себе никаких тревог.

Всю прошедшую неделю работал днем и ночью. Сделал много. Хорошо ли? Не уверен. Писал в чрезмерно возбужденном состоянии. Подхлестывал себя. Состязался с кем-то. Кого-то догонял. В общем — спешил. Усидчивость, трудолюбие для писателя необходимы как воздух, но спешка…

Я не до конца выговариваюсь в своих произведениях; не пишу в полную силу, которая, чувствую, во мне бурлит. Хочу, но не могу — скорость не позволяет.

Люди судят обо мне по внешним признакам, а я о себе — по внутренним: сознаю свою зажатую силу. Вот отсюда конфликт: не понимают, мол, тебя и прочая чепуха. Грустно, но это так. Никому нет дела до того, каковы истинные причины спешки. Как бы они ни были основательны — оправдания им не будет. Да и сам не должен искать оправдания.

Что может выйти из этого конфликта? То, что сила перегорит во мне, не увидев света.

«Пшеничный колос», «Солдаты и солдатки» нравятся многим. Но разве это мой предел? Если бы я поработал над рукописью еще, может быть, и достиг бы предела…

Любонька, даю и себе и тебе слово — не торопиться! Но это вовсе не означает, что перестану работав и днем и ночью. Буду трудиться еще больше. Но без спешки.

…Пока писал это письмо, произошло важное для нас с тобой событие. Моему начальству сверху приказано срочно отправить меня в город, в политуправление фронта. Зачем вызывают — не сказали.

Какие предчувствия? Не обольщаюсь, но и надежд не теряю. Руководствуюсь не умом, а тем чувством, которое заставляет утопающего хвататься за соломинку. Умом же я холоден, недоверчив, напуган. Сама знаешь, то, что мы с тобой пережили, не скоро вытравится.

Через час поеду на попутной. Нока, ожидая машину, дописываю письмо к тебе.

31 мая… Последний день самого счастливого нашего с тобой месяца. Помнишь, как мы считали первые дни жизни Сашеньки — два, три, пять… Когда ему исполнилась неделя, мы раскупорили шампанское, выпили за именинника. Потом праздновали месяц жизни сына, потом год. Когда-нибудь отметим совершеннолетие. Но останемся мы такими же, как сегодня, — влюбленными супругами?

День сегодня так хорош, Любонька, что хочется верить только в хорошее. Даже в чудо. Я уверен, что ты сейчас предчувствуешь, что со мной творится.

1 июня 1943 г.

Любимая моя Каштаночка, мой верный и вечный друг — радуйся: мы помилованы. Еще никогда я не посылал такого радостного письма, как сегодняшнее. Вчера в полдень состоялось то, о чем мы медали около трех дет.

Не торопи, дай перевести дыхание.

…Ну а теперь расскажу все по порядку. Ты уже знаешь, что меня вызвали в город. Приехал. Позвонил. Доложил. Мне сказали: «Приходите, когда вам удобно». Тысячу лет не слыхал ничего подобного. Пришел. Генерал усадил меня в кожаное кресло и сразу же сказал: «Со всей вашей документацией я знаком. Товарищ Жданов Андрей Александрович поручил мне заняться вами. Есть совершенно определенные указания, чтобы предоставить вам полную возможность работать на всю мощь. Редактор фронтовой газеты «На страже Родины» настоятельно просил — прикомандировать вас к его редакции. Удовлетворим его желание. Вы будете ездить по всему фронту, много видеть и, наверное, немало писать. Кроме того, мы дадим указание товарищу Тихонову, чтобы вас включили в групком писателей при политуправлении фронта. Все это для начала, конечно».

Каково, а! Представляешь мое ликование? Но я сдержанно поблагодарил за доверие.

Дальше генерал сказал:

— Постепенно мы будем вам создавать условия. В конце концов вы станете тем, кем были. Таково указание товарища Жданова. Одним словом, вместе с концом войны, а он недалек, к вам вернется все то, что было у вас.

В заключение генерал подсказал мне несколько фронтовых тем, какие мне надо в первую очередь разрабатывать.

Ах, Любонька, да разве я нуждаюсь в темах? Мне нужна внутренняя свобода, свобода внешняя, а жизнь, самое ее сокровенное — сам найду, увижу.

Выйдя от генерала, я пошел через весь город. Еще никогда я не был так молод, так силен, так способен к труду. Сколько мыслей рождалось!

Пришел в редакцию на Невский, два. Там уже знали И редактор и вся газетная братия поздравляли, искренне радовались.

Смешно, радостно и грустно. Возвращение «блудного сына»! Это я — блудный сын?

Ну хорошо, хорошо, пусть блудный. Все самое страшное далеко позади.

Прощаясь со мной, генерал сказал: «Помните, все, что было, раз и навсегда отрезано. Если же кто-нибудь станет чинить какие-либо препятствия, немедленно обращайтесь ко мне».

Какие могут быть теперь препятствия?

Поселили меня здесь же, в редакции, в полутемной комнатушке, выходящей подслеповатыми окнами во двор, на недоступную для немецких снарядов сторону. Поэт Миша Дудин, смеясь, трижды перекрестил мое жилье.

Почти всю ночь не спал. Мечтал. Строил планы, думал о тебе, представлял твою радость. Сашуше, конечно, пока непонятно мое возрождение.

Утром, едва взошло солнце, отправился в командировку от фронтовой газеты к танкистам. Сижу сейчас в ожидании нужного мне человека и пишу это письмо.

Знаю: прочтя его, ты поцеловала густо исписанные листочки.

9 июня 1943 г.

Не кажется ли тебе, Любонька, что теперь, живя на Невском, я нахожусь гораздо ближе к тебе, чем раньше? У меня это чувство очень сильно.

Надеюсь, твоя радость перегорела и ты, трезво рассудив, поняла, что теперь-то и начинается самое трудное — борьба за право радоваться трудам своим. Надо много и хорошо работать, чтобы оправдать доверие. Часто и подолгу бывать на переднем крае. Неустанно искать отличившихся бойцов, интересные события. И, главное, не спешить: спокойно отделывать очерки, рассказы.

Отношения с редактором и всеми работниками редакции самые сердечные.

Одним словом, есть условия воспрянуть, показать, на что способен. Пока считаюсь временно прикомандированным. Недельки через две обещают зачислить в штат с окладом писателя — 1500 р. Сейчас же, к моему горю, я не могу послать тебе ни копейки — в дивизии мне не выплачивали жалованья несколько месяцев, как сверхштатному. Ко всему прочему — еще и безденежье. Продай до ниточки все мое добро. Себя не обижай.