Наезды - Страница 8

– Крещусь на правое, а рубаю и с правого и с левого! – гордо отвечал Серебряный, негодуя за нескромный вопрос и неучтивое выражение «васан», которое почти равняется нашему «сударь».

– Что хорошо, то хорошо, – со смехом вскричал хозяин, которому понравилась эта выходка. – Пускай отцы иезуиты разбирают, латынью или славянщиною отпираются лучше райские двери, пускай они проклинают наших кальвинистов и за чуб тащат козаков в унию: по-нашему тот и свят, кто лучше рубится за отчизну. Не правда ли, пан судья?

– Моя хата с краю, ничего не знаю, – отвечал Войдзевич, отшучиваясь, чтобы не навлечь на себя неудовольствие старосты.

– У палестраитов, как на испорченных часах, не узнаешь правды, – сказал хорунжий Солтык, – одно бьют, а другое показывают.

– По крайней мере, – возразил Войдзевич, скрывая свой гнев, – моя стрелка туда и бьет, куда указывает… Разумеешь, пан хорунжий?

– Разумею, только…

– Сомневаешься?

– Нет, просто не верю!

– Дерзкий мальчик: satis eloquentiae, sapientiae parum [2], – произнес он по-латыни, чтобы устранить дам от ссоры. – Знаешь ли, чем платят за подобные речи?

– Не все брать, надо когда-нибудь и поплатиться, пан судья.

– Прошу слово гонору, пан хорунжий!

– Я не отдаю чести тем, которые не стоят ее!

– Не даешь, потому что не из чего!

Бог знает чем бы кончилась ссора, подстрекаемая присутствием общества, и в особенности дам. Такие сшибки были весьма обыкновенны в Польше, где каждый молодой человек, не заботясь о справедливости, жаждал выказать свою храбрость, не ходя далеко. Хозяин, однако ж, поспешил удержать запальчивость противников.

– Тише, господа, прошу вас, тише! Отложите на час ваши сделки – сад велик и вечер долог: успеете еще нарубиться досыта. За обедом дело не о крови, о вине, оно causa nostrae laetitiae, источник нашей радости.

– И начало великого зла, – подхватил каноник, – где льется вино, там и кровь брызжет нередко.

– Не хочет ли преподобный отец доказать, что вино пьяно? – спросил шутя Лев Колонтай.

– Не хочет ли пан ротмистр доказать, что нет? – возразил каноник.

– Не только хочу, но и могу: я утверждаю, что пьяно отнюдь не вино, а время!

– Как время? Каким образом время? Это любопытно, это очень любопытно! – вскричали многие голоса.

– Вы смеетесь немножко рано, господа, – я вам расскажу как. Возьмите вы бочку венгерского и распейте ее в два года, всякий день по две рюмки, не более. Ведь вы не будете с этого пьяны?

– Разумеется, нет, – отвечал пан Зембина, предполагая, что в Польше найдется решительный человек для такого постного опыта.

– Но выпейте же вы две бутылки в полчаса – вы, без сомнения, опьянеете. Следственно, одно время придает вину хмеля!

– Se non Х vero – ben trovato [3], – примолвил Солтык, небрежно крутя свои усы. Итальянский язык был тогда в моде между знатью, и ему хотелось выказать знанье дворянских обычаев.

– Experto credite [4], – возразил Колонтай, – даже глядя долго на иные глаза, можно прийти в упоение!]

– Браво, браво, сынок! – вскричал хозяин, хохоча во все горло, – да я и не подозревал за тобой такой прыти. Своими нестрогими проповедями ты, пожалуй, отобьешь место у патера Голынского!

– Я немного честолюбивее, батюшка: мечу в дамские духовники и желал бы начать эту обязанность с панны Барбары!

– Пан Маевский! – возгласил хозяин, – прошу отведать с этого блюда, да вашмосц ничего не кушает, поглядывая на землячек, – надоедят, приятель, скоро надоедят, и как ни уверен сын, что время пьяно, а хоть час гляди на прекрасные глазки, все надо прибавить кубок-другой, чтобы прийти в упоение. Право, не худо бы пану взять, как следует кушать родовитому шляхтичу, у пана Зембины – за живым зайцем он не мастер гоняться, зато жареный от него не уйдет!

– Особенно, когда он подстрелен паном Станиславом, – отвечал весельчак Зембина, указывая на полную тарелку хозяина, – на одной ноге недалеко ускачешь.

– Ха, ха, ха! Пани старостина, прошу не отказываться: лозанки-то хоть куда! Ясновельможный, или мое мартовское с гренками не нравится?

– Настоящее стариковское молоко: как весна, сердце греет.

– За чем же дело стало – неужто помолодеть неохота? Ах, молодость наша, молодость, пан староста, вспомни-ка пирушки в Кракове.

– То-то было времечко, не нынешнему чета!

– Куда нынешнее!! Теперь не только сердце, да и солнце польское простыло. Гей, венгерского, старого венгерского, чтобы Стефана Батория помнило! (Наливает в большой серебряный кубок.) Да обновится старожитная Польша! От пана до пана! (Передает кубок старосте.)

– Да живет новая по-старинному! (Передает соседу.)

– Да цветет польская слава!

– Да вечно зеленеет свобода шляхетская!

Кубок шел кругом, и каждый возглашал заздравие, какое внушало ему чувство, ум или память. Другой круг посвящен был именным заздравиям, и, разумеется, присутствующие красавицы не были забыты. Приветы, один другого затейливее, нередко один другого нелепее, дождили. Когда дошла очередь до Льва Колонтая – он наклонился, схватил с ножки Варвары черевик, несмотря на ее крик и сопротивление, налил в него вина – и, подняв, произнес:

– Мое первое счастье сражаться за свободу отечества, а второе – терять свою собственную в плену прекрасных!.. Предлагаю здоровье русской розы – панны Барбары!

Долгое «браво» раздалось со стороны мужчин.

– От пана до пана черевик красавицы! – восклицали они, хлопая в ладоши, – мы в войне только с русской силой, а не с русской красотою!

Сафьянный башмачок летел из рук в руки, дамы кусали губы и перешептывались, а застенчивая Варвара раскланивалась, не подымая глаз и пылая, как роза. Казалось, она просила пощады, а не торжества.

– Нельзя ли прибавить к этому: здоровье пана ротмистра? – спросил хорунжий Солтык полушутя.

– Это зависит не от меня, – отвечал тот строго, но со вздохом, поцеловав руку у девушки. Варвара не знала, куда деваться; две крупные слезы дрожали на ее ресницах, высоко вздымалась полная грудь. Я бы сказал, что она была еще прелестнее обыкновенного, если б это было возможно.

Не трудно угадать, в каком волнении находился тогда князь Серебряный – иглы текли у него по жилам, ревность душила сердце. Он говорил не думая, отвечал не внимая; ему казалось, он глотал пламя в вине, предлагаемом соперником; со всем тем он жадно прильнул устами к башмачку той, которую любил. Едва владея собою, он спросил у хорунжего:

– Разве есть что-нибудь положенное между молодым Колонтаем и пленницею?

– Наверно не знаю, – отвечал тот, – но, кажется, свадьбы не миновать. Старик любит сына до безумия, и что он захочет – то свято. Конечно, за ней нельзя ждать приданого, но она из старинных дворян русских, а главное, что Лев в нее врезался по уши, только ею и бредит во сне и наяву.

– Любят ли его взаимно? – сказал князь, едва переводя дыхание, между тем быстрые краски изменяли его лицо.

– Прошу извинить, пан Яромир, – голова у нее не хрустальная, пан Маевский, и я не мог видеть ее мыслей. Впрочем, Лев молод, знатен, богат и – что должно бы поставить в заглавие – хорош собою. Какое женское сердце не увлечется четверкою таких достоинств? Кроме этого, она обязана ему благодарностию: благодаря Льву она живет здесь не хуже принца Максимилиана в плену у Замойского в Красном Ставе. Если б не он, не таково бы было ей житье и от самого старика, который ненавидит русских за то, что они были храбры, и от наших дам, которые не прощают красоты.

Эти вести заставили князя повесить голову. Между тем беседа становилась шумнее и шумнее: молодые паны покинули свои места и, опершись на спинку стула, вполголоса говорили любезности своим дамам. Старики толковали о политике.

– А что, пан Маевский, жалеют ли русские нашего королевича: ведь они сами звали его на престол? – спросил староста у князя Серебряного, покашливая.