Надпись на сердце - Страница 53

Тут на весь зал раздался Валин голос:

— Врун! Обманщик!

Соседи заволновались, кто-то шикнул. А когда журнал кончился, зажегся свет, то Валя с подругами выбежала из зала да прямо к механикам, в проекционную будку.

Нашли то место в ленте, где Валю на поезд сажают. И все видят: Яков стоит метрах в двух от площадки вагона и что то кричит, а Игорь, сам чуть с платформы не срываясь, помогает Вале на ступеньку встать.

Киномеханики посмеялись над создавшимся положением и даже подарили Вале кадрик из ленты — как вещественное доказательство.

Так вот и получилось, что из-за кинохроники Яша-кладовщик, первый парень на деревне, остался с носом, точнее — со своим длинным языком, а Игорь набрался храбрости и поговорил с Валей по душам, точнее — по сердцам.

Ну, а разговор двух сердец, которые друг друга любят, сами знаете, чем заканчивается.

Неизвестно только одно: пригласили молодые на свадьбу операторов кинохроники или нет?

Специальными грамотами за регулярные наблюдения советских искусственных спутников Земли были награждены многие. В одном из списков увидел я знакомые имя и фамилию: Циремпил Норбоев. Я очень обрадовался: старик, оказывается, еще жив, здоров и по-прежнему хочет всегда быть впереди. На всякий случай навел справки: не совпадение ли? Оказалось, он.

И мне вспомнилась знаменитая в Забайкалье история, героем которой в конце двадцатых годов стал Циремпил. Ему тогда даже титул присвоили: «великий предсказатель». Журналисты несколько раз о нем писали, но не всегда правильно освещали это происшествие. В одном юмористическом рассказе Норбоева даже сделали отрицательным персонажем.

Мне хочется восстановить правду.

Тридцать лет назад, в один прекрасный день, в глухой бурятской деревушке, у Циремпила Норбоева открылся поразительный дар ясновидения.

Выглядело это примерно так.

— Привиделось мне нынче, — однажды сказал Циремпил соседям, — что в столице Москве приняли большое постановление о нас, крестьянах. Будет нам снижение налогов и всем беднякам помощь и облегчение. А в Верхнеудинске (так именовалось тогда Улан-Удэ, нынешняя столица Бурят-Монголии) специальная комиссия создана — к нам в район едет. Будет бороться с ламами. (Монахи-ламы в те годы еще большое влияние имели на забитых и неграмотных бурятов.)

Но ведь, как известно, предсказывать легко, а вот сделать так, чтобы все это сбылось, труднее. К Норбоеву слава примчалась быстро потому, что каждое его предсказание непременно подтверждалось.

Комсомолец Баир, который выписывал газету, просто немел от удивления: с одной стороны, он твердо верил — чудес не бывает, а с другой стороны, Циремпил неизменно оказывался прав.

С каждым днем росла слава «угадывателя». Утром к его крыльцу даже подойти было трудно: так густо толпились пришельцы из дальних деревень, которые решили самолично увидеть «великого предсказателя», услышать вещие слова.

Ламы-монахи скрежетали зубами от злости: успех Норбоева лишал их доходов, таяли ряды верующих.

Комсомольцы во главе с Баиром денно и нощно ломали головы над тем, как объяснить народу чудеса «предсказателя».

— Это типичный дурман и классовая вылазка! — шумел Баир. — Мы должны... нам нужно...

А что нужно делать — никто не знал. Баир поехал в столицу республики — просить совета у «старших коммунистов». И там, в Верхнеудинске, ему повезло: он вывел «предсказателя» на чистую воду.

У Норбоева регулярно случались таинственные отлучки из деревни. Он уезжал неожиданно и появлялся вновь только через несколько дней. Поговаривали, что ездил в Верхнеудинск, но что он там делал, никто толком не знал.

Баир встретил Циремпила на городском базаре. Комсомолец застал «угадывателя» за покупкой батареи к детекторному радиоприемнику.

Норбоев сердечно поздоровался с Баиром и сказал:

— Ты, сынок, знаешь, что никакой выгоды я от своего радио не получаю. От даров я отказывался, подношений не принимал. Я не хуже тебя понимаю, что такое дурман и суеверие — не зря каждую ночь радио слушаю. Вот мой тебе совет: давай еще некоторое время я побуду «предсказателем». До тех пор, пока все ламы не удерут из наших мест. Ведь им из за меня голодно приходится, работать на них уже не хочет никто — разве ламы могут тягаться с радио? А когда ламам уж никто ни в чем верить не будет, тогда мы вместе раскроем мою тайну...

Так и сделали. Комсомольцы прекратили нападки на «предсказателя» и обрушились на лам. С помощью радио им удалось свести авторитет местных монахов к нулю.

Ламы пытались даже убить «предсказателя», но комсомольцы были начеку и спасли Норбоева, а убийц сдали в милицию.

Потом самодельный слабенький детекторный приемник, приобретенный Норбоевым по случаю, был выставлен для всеобщего обозрения: ничего, мол, сверхъестественного на свете нет, а есть покорение сил природы и сплошное достижение техники.

Надобно учесть, что в то время забайкальская глухомань не только о радио, но и об электричестве имела смутное представление. Разумеется, владелец приемника, который по ночам кое-как «ловил» московские радиостанции, вполне мог сойти за чудодея.

Ныне в родном селе «предсказателя» все крыши щетинятся радиоантеннами. Скоро, говорят, начнут принимать передачи улан-удинского телевизионного центра и любой школьник сможет исправить любое повреждение в приемнике любой конструкции: юное поколение почти сплошь ярые любители радио. Деда Норбоева почтительно именуют «первым радиолюбителем тайги» и — в шутку — «предсказателем».

Сейчас он руководит астрономическим кружком школьников и местными радистами. Недавно в ответ на мое поздравление в связи с получением грамоты прислал мне коротенькое письмо. Оно было подписано двумя числами: «73» и «88».

Я долго бился, чтобы расшифровать их значение. Спасибо, знакомые радисты помогли: оказывается, на международном коде любителей-коротковолновиков «73» обозначает: «выражаю вам свои дружеские чувства», а «88» — «выражение особой симпатии».

Когда в результате газетной критики и бурного общего собрания Евлампиев был снят с работы, то Тютькин загрустил. Бывшего начальника ему жалко не было. Грусть имела другие исходные позиции: неудовлетворенность собой. Ведь все критиковали Евлампиева. Кто побойчее — тот в стенгазете, кто похрабрее — на собрании, а которые за бесконфликтность — те в буфете или курительной комнате, предварительно сто раз оглянувшись. Критиковали все, даже обычно безучастный курьер, даже соня вахтер. Все, кроме Тютькина. Он так и не отыскал в себе гражданского мужества, чтобы высказать свое мнение. С той поры, как лет пятнадцать назад его за критику начальства уволили с одного очень хлебного и теплого — да какого там теплого — горячего! — местечка, он закаялся не высказываться ни в каких случаях.

Противное душевное состояние не оставляло Тютькина весь день.

«Господи, хоть бы вспомнить: может, я критикнул все-таки этого Евлампиева где нибудь? — мучился Тютькин. — Неужели же ни разу о нем не высказался откровенно? Да ведь детям стыдно будет в лицо смотреть!»

По дороге домой бухгалтера озарило. Он так радостно и звучно хлопнул себя по лбу, что прохожие остановились от любопытства.

Но Тютькин только потер лоб и ускорил шаг. Он улыбался направо и налево, даже неодушевленным предметам. Моральное равновесие было восстановлено: бухгалтер вспомнил! Вспомнил свое критическое выступление по поводу этого самодура Евлампиева!

Радостными, легкими шагами он вбежал к себе на третий этаж. Удивил жену хорошим настроением. Сел за обед и, закусив после рюмочки, сказал как бы между прочим:

— А у нас, Маша, Евлампиева, наконец, сняли... Вот что значит мы совместными усилиями... коллективно!