Надо всё-таки, чтобы чувствовалась боль. - Страница 4

Нс надо судить о Галилее только на основе его отречения от своего учения, что Земля — шар.

Есть истины более достойные, чем наши отречения».

Критика на посмертно изданные произведения Всеволода Иванова отсутствует. Он заключен в вакуум молчания. Однако читатель реагирует по‑своему. Книги Всеволода Иванова, едва появившись на прилавке, становятся библиографической редкостью.

Но этого покойному автору знать ведь не дано.

И человеческое сердце не из камня выточено, оно легко ранимо и подвержено тяжким недугам.

Рубцы горечи наслаиваются помимо воли человека, сколь мужественно он свои беды ни переносит.

Поэтому, задав себе в 62‑м году вопрос, почему он оставил столько своих трудов неоконченными, Всеволод Иванов, не лукавя перед самим собой, мужественно себе же и отвечает: «Очевидно, не хватило сил выйти за черту тюрьмы».

Иными словами, фактически находясь вне тюрьмы, морально он ощущал себя как бы за решеткой.

И вот что небезынтересно: такое ощущение сопутствовало ему почти всю жизнь.

Надо сказать, что жизнь не баловала Всеволода Иванова почти с младенчества, не говоря уже о самой ранней его юности.

Семья его вечно скиталась. Голодала.

Но в мальчике это не выработало стремления любой ценой «выбиться в люди».

Наоборот — он яростно возненавидел любое стяжательство, и мечта его об Индии может быть приравнена к мечте о свободе.

Тем тягостнее воспринял он свою несвободу в якобы свободном обществе, которое непрестанно призывало его приспособиться к тому, чего как бы требует эпоха, а любое приспособленчество было ненавистно ему начиная с детства.

Многие герои рассказов и повестей Всеволода Иванова лелеют мечту уйти не из жизни, а в другую, неведомую, не такую постылую, в какой им приходится влачить существование, — Жизнь куда более возвышенную!

Мужики из «Лоскутного озера» верят, что, обойдя это озеро бесчисленное число раз, они чудесным образом очутятся совсем в ином месяце в иной жизни, непохожей на их беспросветное существование.

Весь «Партизанский цикл» пронизан тем же стремлением людей обрести иную жизнь, чем та, которая выпала им на долю.

Юноша Сиволот, он же факир, ищет в Индии идеал, противостоящий ненавистному ему стяжательному мещанству.

В достижении осознанного идеала ничто не страшно и все возможно. Пройти пешком тысячи километров — а почему бы и нет?

Ведь во имя осуществления мечты можно всем пожертвовать, и разве, истинно возжелав что‑либо, человек не способен, рано или поздно, осуществить свою мечту?

Но «один в поле не воин», поэтому Сиволот‑факир стремится обрести единомышленников. Заразить своей мечтой других людей. Образовать «соцветие» факира.

Но там, где группируются люди, почти всегда неизбежны разногласия, многие друзья Сиволота далеко не возвышенно, а по‑своему, вполне земно и меркантильно, воспринимают его идеал.

Поэтому возникают конфликты, Сиволот бежит от своих друзей, пытается претворить в действительность намеченный идеал, не меняя страны обитания.

Изучая доступные ему по издававшимся брошюрам труды факиров, он пытается у себя на родине подражать им.

Но и тут его подстерегают разочарования.

Он вдруг осознает себя обманщиком — деревенским фальшивым целителем, вроде осмеянной им бабки Феклы.

Вторая попытка все же идти в Индию, опять с теми же отвергнутыми ранее друзьями, не может не кончиться крахом.

Единственным неизменно верным, надежным другом остается лишь лошадь Нубия, в полуподыхающем состоянии купленная на живодёрне, вылеченная и источающая неимоверные потоки любви и сострадания ко всему живому, что в сострадании нуждается.

Экстремальное состояние — война — выявляет с особой резкостью душевное несоответствие Сиволота с его друзьями‑спутниками.

Герой романа понимает, что спутники не только опошлили его идеал, но что они необыкновенно вредны даже в той и без их присутствия достаточно мерзкой жизни, от которой он мечтал уйти в Индию.

Осознав вредоносность своих бывших друзей, герой приходит к выводу, что его прямая обязанность их уничтожить.

Если и не он их породил, а то общество, которое само по себе непереносимо, то он, Сиволот, виновен в расцвете их подлости, во всяком случае, ему так кажется.

И вот он решает, что обязан убить их…

На этом роман обрывается.

Позволив себе цитировать третьих лиц, я сознательно не процитировала ни одной страницы, ни даже абзаца ни из одной из предлагаемых читателю трех частей незаконченного автором романа.

Читателю самому предстоит повнимательнее вчитаться в это произведение, так по‑разному оцененное современниками автора, которых, как и его, уже нет в живых.

Теперешний читатель, несомненно, найдет в этом романе, кроме его историчности, то, что с более чем полувековой дистанции покажется ему, возможно, близким, а возможно, и причудливым. Ведь всякое истинное литературное произведение может быть написано только тогда, когда оно писалось. Но следующие поколения не могут не читать его по-современному.

Тут, не погрешив против истины, можно заверить читателя, что при всей причудливости фабулы исторические бытовые детали даны автором необыкновенно точно.

В романе — одна из самых старых тем литературы — путешествие.

Путешествие всегда обновляет восприятие человеком жизни.

Всеволод Иванов путешествовал не только фантазируя и сочиняя прозу, но и реально.

До конца своих дней он ежегодно совершал путешествие в нехоженые места нашей страны.

Ездил сотни километров верхом по тайге.

За два года до смерти проплыл по порожистой, несудоходной реке Мензе на надувной резиновой лодке.

Об этих его путешествиях опубликованы (в книге «Вс. Иванов — писатель и человек», М., «Советский писатель», 1980) воспоминания его спутников, читинских писателей. Да и сам Всеволод Иванов описал свои путешествия в новелле–очерке «Хмель».

Я в этих путешествиях не участвовала, но мне хочется отметить, что, путешествуя, Всеволод Иванов не переставал искать свой юношеский идеал, свою Индию.

Только теперь это был поиск реального, собственного духовного совершенства. Отказ от убийства чего бы то ни было живого. Удачливый охотник — бил птицу влёт — он раздарил все свои ружья и даже присутствовать на охоте отказывался. Не только не убить, но и не обидеть человека, помочь ему — вот в чем видел писатель свой перевоплощенный индийский идеал.

Последние годы жизни, урывая львиную долю времени от своего творчества, он посвятил молодым писателям, неустанно помогая им как на посту председателя приемной комиссии СП СССР, так и председателя Государственной выпускной комиссии Литинститута.

Даже смертельно больной, в больнице, читал он, дабы восстановить справедливость, отвергнутые книги не принятых в СП авторов, а также рукописи «забракованных» дипломантов Литинститута.

Тогда же, в больнице, он записал: «Я принимал, и совсем недавно, кислород через трубочку Этот газ входит незаметно, и так же незаметно улучшается мир, то есть вам кажется, что он улучшился., Все ясно, просто, все разрешено, — а между тем вы всего лишь «на больничной койке», и мир, если привстать с этой койки и оглядеть только вашу палату, довольно сильно неблагоустроен. Тоже недавно один врач‑анестезиолог сказал: «При современном состоянии медицины мы способны уничтожить любую боль, Но как тогда, если не будет болей, мы установим состояние больного. <…> Если больной не будет нам говорить, что он чувствует, что у него болит, мы не в состоянии лечить его!»

Я думаю, что то же самое и в области литературы. Надо все‑таки, чтобы чувствовалась боль — если она есть, А что она есть, это несомненно.

Одни аресты и лагеря чего стоят!»

Всеволод Иванов приходит к умозаключению:

«Хотя и неуместны все пророки и прорицатели, особенно тогда, когда они сами не понимают, что делают. Тем не менее больное видение мира пришло и восторжествовало и будет торжествовать до тех пор, пока не вернется покой и самоуверенность, почти блаженство, XIX века, Но вернется ли? Цивилизации возвращаются редко — почти никогда Остается один путь — опираясь на добро, человеческий ум может достигнуть невообразимых высот!»